Рецензия, вопреки обыкновению, вышла не столь забористой, но когда Ляля поставила последнюю точку и перечла написанное, то нашла её изящной и даже немного игривой. «Публике понравится», – решила она, переписала набело, запечатала в конверт и вывела адрес редакции.
Делать было более нечего, читать не хотелось, и она отправилась на прогулку. Мысли, ничем теперь не занятые, незаметно вернулись к предмету, волновавшему её с минувшего воскресенья – к Шершиевичу. От матери она знала, что он холост и ему должно быть уже под сорок или около того; что репутация у него самая безупречная, однако никакие попытки уездных маменек завлечь его и склонить к браку со своими, на выданье, дочерьми не увенчались успехом. Впрочем, он езжал в дома, где имелись невесты, и был, по слухам, весьма мил с дамами – но со всеми равно, не отдавая сколько-нибудь заметного предпочтения ни одной из них.
Более о нём не говорили, однако Ляля понимала, что мама питает на её счёт определённые надежды. В другое время это бы её развлекло, но она чувствовала, что фигура Шершиевича занимает её самоё не меньше, чем мать, и не могла не досадовать. «Зачем я ему? Если он не соблазнился ни одной из здешних барышень, за которыми дают немалые деньги, да и, как говорят, среди них есть прехорошенькие, свежие и нетронутые. А мы небогаты, и я уже не так молода (тут Ляля обычно вздыхала). Незачем о нём и думать!» Память услужливо подсказывала фразу из прочитанного только что салонного романа: два рубля до сотни. Но, несмотря на запрет себе самой думать о Шершиевиче, весь остаток недели до его приезда Ляля томилась в ожидании, и когда настала долгожданная суббота, она не находила себе места.
– Милая, ты здорова? – спросила мать, когда Ляля вышла к завтраку. – Ты немного бледна…
– Я здорова, мама. Просто плохо спала из-за жары.
Мать больше ничего не сказала, но брови её тревожно насупились. Тем не менее во время завтрака Ляля сидела с непроницаемым, холодным лицом, что, по её мнению, должно было предостеречь мать от неуместных разговоров, а сразу после по той же причине ушла в дальний конец лужайки и расположилась с книгой на качелях. Мерное покачивание вскоре утомило её, и Ляля незаметно заснула, выронив книгу, которую так и не успела открыть.
Проснулась она так же внезапно и не сразу открыла глаза, силясь понять, что же её разбудило. Это было впечатление чьего-то присутствия рядом, и, хотя не было слышно ни звука, кроме гула пчелы и птичьего щебета, Ляля была уверена, что она в своём углу не одна. Она слегка приотворила ресницы – и увидела свою книгу в знакомой смуглой руке. Ляля встрепенулась и шумно вздохнула, окончательно просыпаясь.
Шершиевич стоял над ней, улыбаясь, и Ляля невольно ответила ему улыбкой, но тут же нахмурилась.
– Павел Егорович, вы приехали! Простите меня, это ужасно глупо – заснуть среди бела дня!..
– Ничуть, – возразил он, – заснуть, хоть днём, хоть ночью, самое естественное дело. – Он наклонился к её руке. – Вы так прелестно спали! Ваша книга, она была в траве…
Он протянул ей томик Чехова.
– Зачем же мама меня не разбудила! Давно вы здесь?
– Не более четверти часа. Ольга Константиновна пошла распорядиться насчёт обеда и велела мне идти к вам, иначе бы я ни за что не нарушил вашего уединения.
Было непонятно, смеётся ли он или просто любезен – Ляля склонялась к мысли, что Шершиевич втайне потешается над ней. «Ну и пусть его! – решила она. – Что мне в нём? Как приехал, так и уехал!» И она решительно поднялась.
– Не угодно ли пройтись? – сказал он, согнув в локте руку. – У вас здесь, кажется, красивые места.
Ляля взглянула на него испытующе, но, разомлев ото сна, почувствовала себя не в силах сердиться и оперлась на предложенную руку.
Довольно долго они шли молча, и она была вынуждена признать, что молчать с ним легко и приятно. Они ушли уже довольно далеко, когда Шершиевич заговорил.
– Вы останетесь или вернётесь в Москву?
Вопрос застал Лялю врасплох, и она ответила не сразу.
– Пожалуй, вернусь. Что делать здесь зимой?
– А что делать в Москве?
– У меня там есть… занятие. – Она замялась, и он это, кажется, заметил, но виду не показал.
– Да-да, я читал. У вас есть слог.
Ляля опять вспыхнула.
– Мама показала?
– Ольга Константиновна очень гордится и… она беспокоится о вас. Что естественно для матери, – поспешил добавить он.
Несколько минут они шли молча.
– А вы не думали обосноваться в уезде?
– В уезде? С какой целью?!
Шершиевич расхохотался. Смеялся он раскатисто, со всхлипами, и Ляля невольно заразилась его весельем. Отсмеявшись, он утёр тыльной стороной руки выступившие слёзы, потом опомнился и достал из кармана кипельно-белый платок.
– Что в моих словах так вас рассмешило? – спросила она, силясь придать голосу строгость.
– Вы сказали это так, словно в уезде живут одни бездельники да замшелые пни.
– Так и есть.
– Но ведь я же вот живу там, а я, смею надеяться, ни одно, ни другое. – Он неожиданно серьёзно заглянул ей в глаза.
– Вы другое дело. А женщине в уезде можно жить, только если выйти замуж, – ответила она неожиданно для самой себя. Его взгляд имел на неё непреодолимое гипнотическое действие, вынуждая говорить вещи, которые она бы не произнесла при других обстоятельствах.
– А замуж вы, верно, не хотите.
Это было похоже на колкость, и Ляля не на шутку вспылила. Она развернулась в сторону дома, бросив на ходу:
– Идёмте, Павел Егорыч, мама нас уже заждалась.
Он её нагнал и, прилаживаясь к её шагу, пошёл рядом. Когда за поворотом дороги открылся дом, он проговорил:
– Вы зря сердитесь на меня, Елена Васильевна. Мне бы не хотелось видеть вас засушенным цветком…
Ляля остановилась на полном ходу и резко обернулась, так что они с Шершиевичем даже столкнулись. Их лица оказались при этом очень близко друг к другу.
– Что вы имеете в виду? – спросила она, задохнувшись.
Он посмотрел на неё как-то грустно и, обежав глазами её лицо, закончил вполголоса:
– Засушенный цветок. Между страницами книги. Который отдал им весь свой сок и аромат, да и умер!
В. К. Стебницкий
***
Публикация:
