Пробило двенадцать часов. Дверь школы распахнулась, и мальчики, толкаясь и спеша, гурьбой высыпали на улицу. Но вместо того, чтобы, по обыкновению, быстро рассыпаться по домам, где их ожидали к обеду, они остановились в нескольких шагах от школы, собрались в кружок и начали о чем-то перешептываться.
В это утро в первый раз появился в школе Симон, сын Бланшотт.
Каждый из мальчиков слышал у себя дома разговоры про Бланшотт. Правда, на людях к ней относились хорошо, но за глаза женщины говорили о ней с высокомерием и каким-то презрительным состраданием, которое передалось и детям, совершенно не знавшим причины такого отношения.
Что касается Симона, то мальчики совсем не знали его, потому что он никогда не выходил из дому и не бегал с ними ни по деревенским улицам, ни по берегу реки. Конечно, они не могли любить его и потому с некоторой радостью, смешанной с изумлением, передавали друг другу слова, сказанные одним мальчишкой лет четырнадцати-пятнадцати; тот, по-видимому, много знал, — он так лукаво подмигивал глазом, сообщая новость:
— А вы знаете!.. Симон… ведь у него нет папы!
На пороге школы показался сын Бланшотт.
Ему было лет семь, восемь. Бледный и очень опрятно одетый, он казался робким и неуклюжим.
Он повернул в сторону своего дома, но товарищи, перешептываясь и поглядывая на него лукавыми и жестокими глазами детей, замышляющих какую-то каверзу, начали обступать его со всех сторон и окружили тесным кольцом. Удивленный и испуганный, он остановился, не понимая, чего от него хотят. Тогда мальчишка, сообщивший новость и польщенный достигнутым успехом, спросил у него:
— Как тебя зовут?
Тот ответил:
— Симон.
— Симон, а дальше как? — продолжался допрос.
Совершенно растерявшийся ребенок повторил:
— Симон!
Мальчишка крикнул ему:
— Кто же называется просто Симоном? Симон… Ведь это только одно имя!
— А тот, со слезами на глазах, повторил в третий раз:
— Меня зовут Симон.
Среди школьников поднялся смех. Торжествующий мальчишка сказал:
— Теперь вы сами видите, что у него нет папы!
Воцарилось гробовое молчание. Дети стояли, пораженные таким необычным, невозможным и прямо-таки чудовищным явлением: мальчик, у которого нет папы! Они смотрели на него, как на чудо, как на что-то сверхъестественное, и чувствовали, как в душе у них растет то, доселе неясное им, презрение, которое их матери питали к Бланшотт.
Симон, ошеломленный не меньше их, прислонился к дереву, боясь упасть под тяжестью этого страшного несчастий. Он хотел объясниться и не находил слов, не знал, как опровергнуть ужасное подозрение, что у него нет попы. Покраснев, он крикнул наудачу:
— Неправда, у меня есть папа!
— Где же он? — спросил мальчишка.
Симон молчал: он не знал. Ребятишки смеялись, сильно возбужденные. Эти дети полей, недалеко ушедшие в своем развитии от животных, чувствовали ту же потребность в жестокости, которая заставляет кур на птичьем дворе приканчивать ту из своей среды, которая уже ранена. Симон, увидев вдруг маленького соседа, сына вдовы, который, как и он, жил только с матерью, обратился к нему:
— А ты… У тебя ведь тоже нет папы?
— Ну, нет, — ответил тот, — у меня-то есть!
— Где же он? — спросил Симон.
— Мой папа умер, — гордо заявил ребенок, — он на кладбище.
Ропот одобрения пробежал среди сорванцов, как будто то обстоятельство, что отец их товарища мертвый покоится на кладбище, подымало престиж мальчика и совершенно уничтожало Симона, у которого отца вовсе не было. И эти мальчишки, отцы которых, по большей части, могли похвастаться только грубостью, пьянством, воровством и жестоким обращением с женами, начали сближаться всё теснее и теснее, точно они, законные дети, хотели раздавить этого не законного…
Вдруг один из них, ближе других стоявший к Симону, насмешливо показал ему язык и крикнул:
— Нет папы! Нет папы!
Симон схватил его обеими руками за волосы и начал наносить ему удары ногами, а тот сильно укусил его за щеку. Началась страшная свалка. Дерущихся рознили, и Симон, избитый, истерзанный, весь в пыли и грязи, снова очутился в кругу громко аплодировавших мальчишек. Когда он поднялся и начал машинально чистить рукой свою блузу, кто-то крикнул:
— Ступай, пожалуйся своему папе!
Тогда он всем сердцем почувствовал, что ему нет спасения. Они были сильнее, они избили его, а он не мог защищаться словами, так как сам отлично понимал, что правда на их стороне, что действительно паны у него нет. Из гордости он старался сдержать давившие его слезы. Но спазма сдавила ему горло, и он беззвучно заплакал, весь потрясаемый судорожными рыданиями.
Тогда свирепая радость охватила его врагов. Подобно дикарям, они в своем ужасном веселье схватились за руки и начали плясать вокруг него, дружно подпевая:
— Нет папы! Нет папы!
Симон вдруг перестал плакать. Его охватило бешенство. У ног его оказалось несколько камней, и он начал бросать их в своих преследователей. Он угодил в двух или трех, и те с плачем убежали. У него был такой ужасный вид, что паника охватила и остальных. Подобно всякой толпе, встретив ярость отчаяния, они быстро рассеялись и разбежались.
И этот ребенок, у которого не было отца, тоже бросился бежать в поле. В голове его мелькнуло одно воспоминание, натолкнувшее его на серьезное решение. Он думал утопиться в реке.
Ему припомнилось, что неделю тому назад один бедняк, живший подаянием, бросился в воду, потому что у него не осталось ни гроша. Симон был на берегу, когда его вытащили. Злополучный бедняк, который ему всегда казался жалким, грязным и невзрачным, поразил его тогда спокойным выражением своего бледного лица, обрамленного мокрой бородой, и широко открытыми неподвижными глазами. Кругом говорили:
— Умер-таки…
Кто-то из толпы прибавил:
— Теперь ему хорошо!
И Симону тоже захотелось утопиться, потому что у него не было отца, как у того бедняка не было денег.
Он подошел к самой воде и начал всматриваться в воду. Несколько проворных рыбок играло в прозрачных волнах. По временам они делали легкие прыжки и хватали мушек, летавших над самой поверхностью реки. Их проделки так сильно заинтересовали его, что он увлекся и перестал плакать. Но, как за временным затишьем бури следуют сильные порывы ветра, которые заставляют трещать деревья и потом исчезают где-то за горизонтом, так и к нему часто возвращалась с припадками отчаяния одна и та же мысль:
— Я утоплюсь, потому что у меня нет папы!
Было так жарко и так хорошо кругом. Горячее солнце пригрело траву. Вода блестела, как зеркало. Симон переживал блаженные минуты этой истомы, которая следует за слезами, и ему захотелось уснуть здесь на траве, на припеке.
Вдруг у его ног прыгнула маленькая зеленая лягушка. Он хотел схватить ее, но она ускользнула. Три раза бросался он за ней, но всё неудачно. Наконец, он схватил ее за задние лапки и начал смеяться, видя усилия, которые делало животное, чтобы освободиться. Она сгибала свои длинные ноги, упругие как пружины, потом быстрым движением вытягивала их и, выпучив круглые глаза с золотыми, ободками, била по воздуху, точно руками, передними лапками. Это напомнило ему одну игрушку из зигзагообразно соединенных узких деревянных пластинок, которые, двигаясь подобным же образом, заставляли маленьких солдат, прикрепленных к ним сверху, воспроизводить ученье. Потом он вспомнил о своем доме, о матери… Его охватила глубокая тоска, и он снова залился слезами. По телу у него пробежала холодная дрожь. Он стал на колени и начал молиться, как перед сном. Но он не кончил молитвы; к горлу подступили рыдания такие частые, такие бурные, что чуть не задушили его. Он уже ни о чем не думал, ничего не видел и только плакал.
Вдруг тяжелая рука опустилась на его плечо, и кто-то громко спросил:
— О чем это ты так горюешь, мой дружок?
Симон обернулся. На него ласково глядел высокий бородатый рабочий с черными вьющимися волосами. С глазами полными слез, задыхаясь от рыданий, мальчик ответил:
— Меня побили… потому что… у меня… нет… папы… нет папы…
— Как же так? — спросил рабочий, улыбаясь, — ведь у каждого есть лапа.
Ребенок ответил жалобным голосом, прерываемым глубокими рыданиями:
— А у меня… у меня… нет!
Тогда рабочий сделался серьезнее. Он узнал сына Бланшотт, и хотя он еще недавно появился в деревне, но уже кое-что слышал об её истории.
— Пойдем, — сказал он, — не плачь. Отправимся к маме. Мы тебе дадим… папу…
Они отправились в путь. Работник держал мальчика за руку. Он весело улыбнулся, так как был не прочь повидать эту Бланшотт, которая, как говорили, была одной из красивейших девушек деревни. А может быть, в глубине его души шевельнулась мысль, что девушка, согрешив один раз, может согрешить и другой.
Они подошли к маленькому чистому домику.
— Здесь,– сказал ребенок и крикнул: — мама!
Показалась женщина, и улыбка быстро исчезла с лица работника. Он тотчас же понял, что нельзя шутить с этой высокой бледной строгой девушкой, которая стояла у двери, как бы защищая от всякого мужчины порог дома, в котором она была обманута одним из них. Робко держа фуражку в руках, он сказал:
— Вот я привел вашего мальчика; он заблудился у реки.
Но Симон бросился на шею матери и проговорил сквозь слезы:
— Нет, мама, я хотел утопиться, потому что мальчики побили меня… побили… за то, что у меня нет папы.
Жгучий румянец залил щеки женщины, уязвленной до глубины души. Она страстно обняла своего ребенка, и из глаз её полились слезы. Растроганный рабочий стоял, не зная, под каким бы предлогам уйти. Вдруг Симон подбежал к нему и спросил: .
— Хочешь быть моим папой?
Наступило молчание. Сгорая от стыда, Бланшотт безмолвно оперлась о стенку и схватилась руками за сердце. Ребенок, видя, что ему не отвечают, сказал:
— Ну, если не хочешь, то я опять пойду топиться.
Рабочий обратил всё в шутку и, смеясь, согласился:
— Да, да… конечно, хочу!
— А как тебя зовут? — спросил тогда ребенок, — мне это надо знать, чтобы ответить, если меня спросят.
— Филипп, — ответил рабочий.
Симон умолк, чтобы хорошенько запомнить имя, потом, совершенно успокоенный, протянул к нему руки и сказал:
— Ну, вот и отлично! Значит, Филипп, ты — мой отец!
Рабочий поднял его на руки, крепко поцеловал в обе щеки, повернулся и поспешно убежал.
Появление Симона в школе на следующий день было встречено злым смехом. Кода же по окончании занятий вчерашний мальчишка снова начал приставать, Симон словно камнем огорошил его следующими словами:
— Моего папу зовут Филиппом!
Веселый хохот раздался со всех сторон:
— Филипп? Какой Филипп?.. Что это за Филипп?.. Откуда ты выкопал своего Филиппа?
Симон ничего не ответил и, непоколебимый в своей вере, вызывающе смотрел на мальчишек, готовый лучше быть убитым, чем бежать от них. Но его выручил учитель, и он вернулся к матери.
В течение трех месяцев высокий работник Филипп часто проходил мимо дома Бланшотт и иногда осмеливался заговаривать с ней, если заставал ее за шитьем у окна. Она отвечала ему всегда вежливо, но сдержанно, не пересмеивалась с ним и не приглашала его к себе. Однако, немного самонадеянный, как и все мужчины, он вообразил, что она при разговоре с ним краснеет более обыкновенного.
Трудно вернуть потерянную репутацию, и она навсегда остается очень непрочной. Потому-то, несмотря на видимую сдержанность Бланшотт, про нее в деревне уже начали ходить всевозможные сплетни.
Что касается Симона, то он очень полюбил своего нового папу и гулял с ним почти каждый вечер, по окончании дневных занятий. Он усердно посещал школу и держался с большим достоинством перед своими товарищами, никогда не отвечая на их приставания.
Но вот однажды тот же мальчишка, который затронул его в первый раз, сказал ему.
— Ты солгал, у тебя нет папы! Филипп тут не при чем!
— Это почему же? — спросил сильно взволнованный Симон.
— Да потому, что если бы у тебя был папа, то он был бы мужем твоей мамы.
Симон смутился, ошеломленный справедливостью этих слов, но, тем не менее, ответил.
— А всё же он мой папа!
— Это, конечно, может быть, — сказал насмешливо мальчуган, — но он не совсем твой папа!
Маленький сын Бланшотт опустил голову и задумчиво отправился в сторону кузницы старика Луазена, где работал Филипп.
Эта кузница пряталась под навесом дерев. Глубокий мрак царил в ней, и только красное пламя громадного горна освещало ярким блеском пятерых кузнецов с голыми руками, с ужасным грохотом ударявших по своим наковальням. Они стояли в огне, как демоны, и ковали, устремив глаза на раскаленное железо. И их тяжелые мысли медленно ползли в такт с опускающимися и подымающимися молотами.
Симон незаметно пробрался в кузницу и тихонько дернул за рукав своего друга. Тот обернулся. Работа вдруг остановилась, и кузнецы с любопытством начади рассматривать Симона. В эту минуту среди необычной тишины раздался его тоненький, свежий, голосок:
— А знаешь, Филипп, мальчик Мишод только что сказал мне, что, ты не мой папа.
— Это почему же? — спросил рабочий.
Ребенок наивно ответил:
— Да потому, что ты не муж моей мамы.
Никто не рассмеялся. Филипп так и остался стоять, склонив голову на грубые руки, которыми он держал ручку молота, уткнувшегося в наковальню, Он думал. Четверо товарищей посматривали на него, а маленький Симон; терявшийся среди этих гигантов, с жадным любопытством ждал ответа. Вдруг один из кузнецов, как бы отвечая на общую мысль, сказал Филиппу:
— Что ж, Бланшотт — славная, честная девушка, да в тому же работящая и скромная, несмотря на свое несчастье. Она будет славной женой честного человека.
— Да, это так, — подтвердили остальные.
Кузнец продолжал:
— Её ли вина, что она ошиблась? Ведь ей наобещали жениться. Я не мало знаю, женщин, которые были в её положении, а теперь пользуются общим уважением.
— Да, это правда, — подтвердили хором кузнецы.
Первый продолжал:
— А сколько она помучилась, бедная, пока вырастила сына, сколько она слез пролила с того времени, как заперлась и нигде не бывает, кроме церкви, об этом один только Бог знает.
— И это правда — послышалось в ответ.
Всё смолкло и опять слышно было только шипение меха, раздувавшего огонь в горне. Филипп быстро повернулся к Симону со словами.
Скажи маме, что я вечером приду поговорить с ней.
И, взяв ребенка за плечи, он выпроводил его ив кузницы.
Филипп вернулся к работе, и разом все пять молотов застучали по наковальням. Кузнецы ковали железо до ночи, сильные, могучие, веселые. И подобно тому, как кафедральный колокол заглушает в праздничные дни звон других колоколов, так и молот Филиппа выделялся в общем шуме, то и дело, опускаясь со страшным грохотом на наковальню. Окруженный искрами, с пылающим взором молодой рабочий ковал с увлечением.
На небе зажглись уже звезды, когда он постучался в дверь дома Бланшотт. Он был в праздничной блузе, свежей рубашке и с расчесанной бородой. Молодая женщина остановилась на пороге и сказала с огорченным видом.
— Не хорошо приходить так поздно.
Он хотел ответить, но смутился и стоял перед ней молча.
Она продолжала:
— Вы должны понимать, что не следует давать повода для разговоров обо мне.
Тогда он выпалил:
— Ну, что за беда, раз вы согласитесь быть моей женой.
Он не дождался ответа, но ему показалось, будто в темной комнате раздался шум от падения тела. Он быстро вошел. Симон, который уже лежал в кровати, услышал звук поцелуя и несколько слов, которые тихо прошептала его мать. Потом он почувствовал, как Филипп схватил его и, держа на вытянутых могучих руках, прокричал:
— Ты скажи теперь своим товарищам, что твой папа Филипп Реми, кузнец, и что он надерет уши тем, кто осмелится тебя обижать.
На следующий день перед началом занятий, когда уже все были в сборе, маленький Симон, бледный и дрожащий от волнения, поднялся с места и громко сказал:
— Мой папа — Филипп Реми, кузнец, и он обещал выдрать за уши тех, кто меня обижает.
На этот раз уже никто не стал смеяться, потому что все хорошо знали кузнеца Филиппа Реми, и это был такой папа, которым каждый мог гордиться.
Публикация:
