Солнце неспешно прячется за деревьями, окрашивая белую кипень яблоневого сада в нежно-розовые тона. Где-то несмело тьохкнул, и тут же замолк нетерпеливый соловей. Запахи нагретой за день солнцем земли и зелени смешиваются с прохладным закатным ветерком долетающим с пруда. На скамеечке у открытого окошка ладной хаты сидит старик. Он чистит веточкой видавший виды прокуренный вишневый чубук, и разговаривает с кем-то через окно. Голос из хаты доносится глухой, еле слышный, а голос старика, хоть и хриплый, но четкий и басовитый слышен хорошо. Давайте прислушаемся к нему и мы.
-…убы мне не заговаривай. Скажи-ка честно, по-мужски, чего такой понурый пришел, а, внучок? Опять с Машкой размолвка вышла?… Что значит, не лезь дед, не твоего ума дело? Ты думаешь, дед Тимоха совсем с ума выжил, ничегошеньки не понимает? Так что там у вас стряслось? Да не бурчи ты под нос! Знаешь ведь, что дед плохо слышит…
– У клуба с Мишкой Дергачом говорила, и шо с того? Ну и шо, что улыбалась? Пусть себе гутарит с кем хочет, не обнимались же они там. Ой, внучок, смотри, будешь так ревновать, бросит она тебя, ревность да злость, милай, до добра никого не доводили. На женщину обиду таить – себе дороже….
Из хаты доноситься громкое неразборчивое бурчание.
– Не, не, – перебивает собеседника старик, – ты вот слухай чего расскажу. Был в нашем селе один мужик. Жил себе на отшибе, бобылем. Неговорливый был мужик. Пришел незнамо откуда, председатель его в заброшенной хате на окраине и поселил. Огородишко у него небольшой был. Из животины – пара собак, да коровенка, хоть и худая, но молоко справно давала. Странность у того мужика была, до женского полу был равнодушен. А время-то послевоенное было, немца ток пару лет как отогнали, мужиков на селе мало было. Бабы, и даже девки, на него засматривались, хотя и был он охотник туго заложить за воротник. А потом кто-то слух пустил. Злые языки трепались, что на войне, дескать, его так контузило ниже пояса, что его девки интересовать перестали.
Так вот, жила тогда в деревне нашей одна бабенка, Марья ее звали, молода была, кровь с молоком, и вот глянулся ей этот мужик. Муж-то ея, как и у многих, с фронту не пришел, тосковала она сильно. Бабы ее на смех брали, мол порченной он, куда с таким в обнималки-то играть. А она глянет на них искоса, и молчит. Летом тот бобыль стадо колхозное пас, на дальнем выгоне, за вербовым распадком. Как, никто не знает, напросилась эта молодуха к этому пастуху еду носить. Девчата специально тайком бегали смотреть, принесет, говорят, ему еду, сядет неподалеку, и смотрит, как он ест. А потом пустые горшки заберет, и бредет назад.
Долго так она к нему ходила, а потом, вдруг, уже к осени перешла к тому мужику в хату жить. А весной они в сельсовете расписались. Свадьбу? Не, свадьбу не играли, время трудное было, да и не у него ни родных, ни друзей не было, ни у нее. А вот бабы сельские от любопытства совсем покой потеряли. Все, сердешные, в догадках маялись, как она его окрутила. Она в колхозе птичницей работала, он по-прежнему коров пас, а зимой столярил. Через пару годков у них сын народился, а потом дочь и еще сын. Одна она не поспевала, и тогда позвала она Анфису, бабку твою в няньки. Анфиса ещо девчонкой была, невдалеке от них с матерью жила. Вот бабка твоя и присматривала за Марьиными детишками пока та на работе была.
Однажды, у Марьи корова приболела, молоко давать перестала. Закручинилась Марья, как же без молока-то деток кормить, а бабка твоя и говорит тогда: “не волнуйся, мол, Марья, наша корова молока много дает, и на твоих детишек хватит”. Посмотрела на нее Марья, и говорит: “Добрая ты душа, Анфиса, расскажу я тебе, как у меня с мужем все было, только ты никому про это ни слова не молви”. Бабка твоя, конечно, пообещала. И вот что ей Марья рассказала.
Намучилась она с тем мужиком, и добром к нему, и лаской, а он все на нее волком смотрит. Слыхала Марья, что на дальнем хуторе живет бабка – ворожка. Баяли, дескать, она и зелья приворотного дать может. Взяла тогда Марья последнего гуся, и пошла на дальний хутор, к бабке на поклон. Приняла ее бабка, впустила в избу, под иконами усадила и велела все как есть рассказать. Выслушала, прядь волос у нее отрезала, и в чулан ушла. Долго ее не было, а когда вернулась, пузырек с зельем вынесла, да велела по три капли каждый раз тому мужику борщ или кашу добавлять. Сказала, що пройдет месяц, и влюбится тот в нее по уши. Марья и сделала. Только мужик на нее внимания по-прежнему не обращал. Марья тогда взяла петуха, и вновь в бабке – знахарке засобиралась. Пришла и говорит так, мол, и так. А бабка в ответ, “тут не чисто что-то, принеси-ка ты мне каку-нибудь его вещь, лучше всего рубашку нательну”. Так Марья и сделала, взяла у него тельник, якобы постирать, а сама с ним к бабке.
Посмотрела ворожка на ту рубашку, пошептала что-то, свечой зажженной над ней покрутила, а потом и говорит: “Не будет тебе Марья с ним счастья, он на женщин обиду глубокую таит”. А Марья ей в ответ: “люб он мне, я за него на все пойду”. “Хорошо, говорит ведунья, за этим лесом есть заброшенный хутор, всего три хаты. В средней хате сестра моя старшая жила, она померла в прошлом годе. Там, в хате, под иконами, стоит маленький сундучок, принеси мне его. Сама я туда пойти не могу, далеко, и годы мои не те. Принесешь сундучок, помогу я тебе того мужика излечить. Но смотри, не пугайся ничего, а как сундучок возьмешь, чтобы не услышала, не оборачивайся назад, и прямиком ко мне”.
Повесила ведунья ей на шею оберег, и пошла Марья на тот хутор. Когда пришла туда, вечерело ужо. Зашла она в среднюю хату, как ворожка и говорила, под образами стоял небольшой сундучок. Марья его взяла, и только из хаты выходить собралась, как голос услышала: “Верни, девка, мое добро, верни!”, и тут дверь в хату захлопнулась. А в хате уже совсем темно. Марья, не оборачиваясь, на ощупь к двери пробралась, и бегом назад. В сумерках чуть по лесной дороге не заплутала.
Прибежала она к ведунье, а сама трясется как лист осиновый. Бабка ее настоем трав отпоила, а потом открыла сундучок, достала оттуда свирель и говорит: “Эта свирель не простая, как заиграешь на ней, у тех, кто рядом сразу ноги сами в пляс пойдут. Как мужик плясать начнет, молви ему, что пока он тебе не расскажет о той обиде злой, что он в душе затаил, не переставай играть. А как скажет, перестань играть. Он тогда пить захочет, добавь в питье вот этого зелья, и дай ему испить. А после скажи, что пока он не простит ту, на которую обиду затаил, играть не престанешь. И снова играй, играй на свирели, пока он не сделает, как ты скажешь”.
Так Марья и поступила.
Оказалось вот что, мужик, а его Петром звали, вернулся с фронту, а у его жены новый хахаль. Не дождалась его супружница-то. Вот он с тех пор и затаил на изменщицу обиду горькую. Да так велика была та обида, что все женщины ему противны стали. В каждой ему мерзкий образ чудился. И только с Марьиной подмогой смог он бывшую жену – изменщицу простить. Перестали ему тогда мерзкие образы чудиться. А после этого он Марью и полюбил. Вот так внучок, вот, что значит, на женщин обиду таить.
Из хаты слышится веселое бурчание.
– Свирель помогла? А что свирель? Приврала Марья для пущей красоты. Сам же знаешь, не бывает волшебства, и не было никакой чудесной свирели. Марьина любовь, да может ворожкино зелье, вот и все волшебство…
– Ах, ту, что Марья твоей бабке оставила? Так-то обычная пастушья свирель, на которой муж ее Петро играл.
Из окошка снова доносится веселое бурчание и слышится негромкий смех.
– Как это достанешь и проверишь?
Из хаты долетает неясный скрип, словно кто-то тянет по полу старый сундук.
– Полож на место! Полож свирель, кому говорю! – кричит прямо в окно старик.
Но из раскрытого окошка уже доносятся несмелые нотки.
– Ну, куда ж мне с моим радикулитом плясать-то??!! – с надрывом в голосе вскрикивает старик, – Ах, ты неслух!… Ох…, ой, ой, перестань, слыш? Вот отдам свирель Машке-то, сам тогда попляшешь! Ох, в мои-то годы,… эх-ма, кума, ох…
И бросив на лавку чубук, охая, кряхтя и ругаясь, старик, словно бы нехотя, через силу, неловко вскидывая ноги и взмахивая руками, пускается в пляс. А на его лице, в солнечных закатных лучах, горит хитрая и озорная улыбка.
Публикация:
