Последняя атака

Он же, миленькой, вздохнул, да и пошел, куды надобе…

(Протопоп Аваакум)

Летом 1944 г. мой дед Горбачёв Иван Григорьевич вернулся с войны на костылях, без коленной чашечки на левой ноге, с неизвлечённым осколком в сантиметре от сердца и сорока семью отметинами от иных извлечённых осколков, которыми его набил фашистский снаряд. Плюс ещё два шрама, от предыдущих ранений в руку и ногу.

Герой, ясень-пень! Ибо нашпиговали немцы деда на Славу. И даже на три Славы!

Однако в родную Гавриловку дед пришёл без единой медальки, лишь с тремя нашивками за ранения.

Из-за отсутствия медалей деревенские остряки потешались над дедом аж три года… Не, даже так: АЖ ТРИ ГОДА:

– Ваньк, а Ваньк, а ты, часом, на войне не кашеваром был?

– Щи да каша ‒ сила наша! ‒ отшучивался дед, ‒ Немецкий гороховый суп эту силу нашу на себе ни единожды познал, да по самое небалуй!

Да и что ещё ответить, коль и на самом деле без единой медальки вернулся?

Можно было, конечно, рассказать деревенским, что за первый же свой бой представлялся к ордену Славы, когда из всей роты лишь двое в живых осталось, но немецкий окоп и дот были взяты, да с семью пленными. И что за следующий бой был представлен к медали за Отвагу. Но следом получил осколок гранаты в ногу, после чего сначала в госпитале оказался, потом в школе снайперов, а затем и на другом фронте. Вот и не получил те две награды. А писать в инстанции, да с двумя классами церковно-приходской школы, не обучен был. Зато стал снайпером. И за полгода приклад винтовки своей весь зарубками заштриховал. За что снова был представлен, и опять же к ордену Славы. И опять получить не успел, ибо немецкий снайпер всё же подстрелил деда, попав однако не в сердце, а чуть левее, в руку. И что пробитый нАскрозь его двужил, сиречь бицепс, всю жизнь ныл сильнее прочих шрамов. После второго госпиталя дед снова оказался на другом фронте, и следующие полгода был пулемётчиком. И снова был представлен к ордену Славы. И опять получить не успел, ибо почти сразу после последнего подвига попал под вражеский снаряд. Но выжил. После чего и демобилизовали по инвалидности. С нашивками лишь, красными и жёлтой, и костылями.

Но не рассказывал. Живой ‒ и ладно.

Вот селяне и зубоскалили «про солдата-кашевара и топор его». И до тех пор, пока в 1947 году и на остряков тех и самого деда как снег на голову не свалился «Орден Славы» 3-й степени. К которому дед представлялся ещё в 1943 году, за снайперские дела. «За отвагу» же и другие два «Ордена Славы» так и затерялись где-то по штабам трёх разных фронтов.

Дед же в силу потомственного своего старообрядства и специфичного отношения к какой бы то ни было писанине даже и не пытался сыскать те награды. Жил поскольку, как и прочие старообрядцы, по поговорке: «Подальше от начальства…». А на наши вопросы о недополученных орденах и медалях лишь отшучивался:

‒ Так вы ж награды мои! Вона, этих девять, а тех аж пятнадцать!

Детей и внуков имея в виду.

Вот ниже и расскажу про последнюю дедову воинскую Славу, случившуюся накануне Витебско-Оршанской операции Советской Армии. Но сначала цитата из его «Наградного листа», который я неожиданно для самого себя сыскал в И-нете на сайте МО РФ “Подвиг народа” http://podvignaroda.ru/?#tab=n…

«…Тов. Горбачев в боях за нашу Родину 3 раза ранен. Последнее ранение получил в период прорыва переднего края обороны немецко-фашистских извергов на участке г. Витебск…».

Вот.

На самом же деле дед тогда прорывался в противоположную от немцев сторону. В тыл. На кухню.

Да и куда ещё мог прорываться советский боец в рабочий полдень, коль приказа «В атаку!» не поступало?

Итак

ПОСЛЕДНЯЯ АТАКА

1944 год. Начало лета. Белоруссия. Передовая. Дед Ваня за пулемётом, час от часу постреливает в сторону немцев. Немецкий пулемётчик лениво даёт ответку. А солдаты в окопе на стрельбу даже не реагируют. Ленятся. Миномёты не палят и слава богу. Затишье, одним словом, на 3-м Белорусском. Перед бурей. Которая войдёт во все учебники военного искусства, как один из лучших примеров русской смекалки и непредсказуемости.

Ну да это случится чуть позже. А покудова на передовой скукотища. И лишь одна мысль на всех: «Скорей бы обед».

Вот и поглядывают солдаты не на врага, а в другую сторону, где позади окопа полянка с вытоптанной травой и редкими кустами. А ещё через 100 метров лесок. А за леском штаб и прочие тыловые части. И самое ценное для солдата ‒ полевая кухня.

Каждый день около 11 часов один из бойцов взваливает на себя два термоса по 20 литров и отправляется на кухню, за щами и кашей. Народу в подразделении немного, термоса наполняются не полностью, один солдат спокойно с двумя термосами управляется.

Ходили на кухню по очереди, в охотку. Кашевар не жаден был и потому гонцу всегда перепадало что-либо из съестного сверх положенного.

Однако в тот день гонец прошёл не более 20 метров, ибо на немецкой стороне объявился снайпер, который и убил солдата того с одного выстрела.

Наши в ответ погремели наугад. Перекурили. Прислушались к тишине. Решили, что немца спугнули. Назначили другого.

Тот выбрался из окопа, добрался до убитого, снял термосы и тут же ткнулся головой в землю. А следом и звук выстрела раздался.

‒ Во гад! ‒ огорчились наши на немца, ‒ Не пужливый…

И загоревали. Ибо поняли, что немец вошёл в раж и теперь будет ждать третьего ходока на кухню. Ведь голод ‒ не тётка, кто-то обязательно пойдёт.

Так прошёл час.

Потом ‒ второй.

На третьем кой-где послышался тихий хруст “последнего” солдатского сухаря, которым старая поговорка завсегда делиться велела. Но предложения не последовало.

Дед говорил: «Стыдно было ‒ ужасть! Надысь в атаку вместе ходили, друг другу спину прикрывали, а тут кто-то в одну харю под шинелкой что-то трескает и хрен с соседом делится».

Вот командир и стал кликать добровольцев. Заманивая гонца на кухню не абы чем, но медалью «За отвагу».

Но дурня под снайпера не нашлось. Мол, попостимся!

Прошёл ещё час.

Солдаты в окопе друг на друга даже не глядят. Самокрутки лишь посасывают да к урчанью в личном брюхе прислушиваются. И фантазируют молча, мол, что днесь шеф-повар им сготовил?

А командир в это время на совесть солдатскую вовсю давит, мол, товарищи солдаты, мол, мужики вы или трусы? И прочими “ласковыми словами” потенциальный героизм теребит.

Но всем ‒ по барабану. Хоть горшком назови, хоть Звезду Героя давай, а дураков нету!

Дед же в это время разглядывал полянку с леском и две думы разом думал: первую ‒ о двухнедельном отпуске, которым командир обязательно заманит кого-либо в гонцы, не прозевать бы, а вторую ‒ как снайпера объегорить.

Ибо до пулемётчиков, как уже говорил, дед полгода валил немцев через оптический прицел. И потому науку ту разумел. Хотя и не любил некоторые специфические моменты работы той. А особо – постоянное одиночество. Ибо с рожденья был балагур и весельчак, постоянно к толпе стремящийся, к коллективу, в самый центр внимания. А снайперы ‒ сплошь одиночки; и пошутить не с кем. И потому-то, как только подвернулся случай сменить профиль воинской работы, когда немецкий снайпер всё же подстрелил деда, то он после госпиталя и махнул снайперскую винтовку на пулемёт. Для чего даже фронт свой на соседний пришлось поменять.

Ну и стоит в окопе, спиной к немцу тому, полянку нашу рассматривает с точки зрения снайпера. И пока командир кличет добровольцев и позорит комсомольцев и коммунистов дед сосредоточено просчитывает маршрут своего будущего кросса до опушки. Примерно этак: «До термосов я добегу, тут дело нехитрое. Тем более, что и снимать с убитого уже не надо. На бегу хватаю ремни левой рукой и кубарем через правое плечо лечу в ямку, что за телами товарищей. Потом ползу до кустика. Потом перебежкой до воронки от снаряда. Потом за одинокую рябинку. Там ‒ отдышаться. Затем бегом до следующих кустов. Потом ещё немного ползком. А там и опушка леса… Вроде как должно срастись».

А так в мыслях несколько раз и пробежал-прополз по поляне той. И до леса. В мельчайших подробностях просчитав тот кросс и вбив в память и мышцы каждое будущее телодвижение.

Тут-то и раздался голос командира.

‒ Добровольцу ‒ «Орден Славы» и две недели отпуска!

‒ Так бы и сразу! ‒ опередил дед потенциального конкурента-отпускника, ‒ Уже б и сыты были!

Ну и метнулся из окопа. Схватил термосы и где пополз, а где и понёсся по поляне, петляя от немца что заяц от волка. Тот даже пульнул разок, но не попал.

А через полчаса дед, сияя как бляха солдатского ремня накануне отпуска, уже сидел при походной кухне, с шутками-прибаутками и многими подробностями рассказывая кашевару, как немца объегорил. При этом не замечая, что тот как-то уж очень спокойно реагирует на его веселье и радость.

‒ Шта смурной, кормилец? ‒ наконец удивился дед, ‒ Живой ведь добрался. Да и командир уже, поди, представление к Славе рисует. И две ‒ ДВЕ! ‒ недели отпуска…

А тот лишь половником наяривает: щи в один термос, кашу в другой. Начерпал сколь положено было, глянул на развеселившегося деда, с натугой поставил пред ним оба термоса да и говорит:

‒ Ну дерзай назад, зёма! Удачи! С Богом!

Тут-то до деда и дошло, на что подписался. Ибо одно дело дразнить немецкого снайпера, прыгая от ямки до ямки с пустыми термосами и совсем другое веселить его же, но с тридцатью, если не больше килограммами за спиной.

Ну и взбледнул, ясень-пень. Ибо очень чётко представил себе супругу свою Устинью Яковлевну с похоронкой в руках. И четырёх ревущих дочек.

Блин горелый, влип!

Вздохнул. Обречённо закинул термоса на спину и не прощаясь побрёл к леску. А тыловые смотрели вслед. Как на живого покойника. Типа: жалко, весёлый был.

На опушке леса дед скинул термосы, присел на пенёк, закурил.

Прислушался к тишине над окопами.

Услышал: не только наши ждут, но и немец.

В мыслях попрощался с матерью, женой и дочерьми. Вспомнил улыбку убитого на гражданской отца. Хотел было у Бога прощения за грехи попросить, но поостерёгся, ибо уже в партию вступил.

Задумался: ну и как тепереча “сталобрядцу” быть?

Потом поднял голову к небу, посмотрел не щурясь на солнце, встал и тихо сказал: «Слава всем»!

Напялил термосы, выдохнул и молча стартанул по стометровке. К своим. Но тут же запнулся за корень и завалился на бок. Почему первая пуля немца и прошла выше. Кое-как перекатился в сторону. Вместе с термосами. Отдышался. Ну и пополз «как уж по раскалённой сковородке», да с теми килограммами на спине.

Пока полз немец стрельнул ещё два раза. И дважды попал. В один и тот же термос. Со щами. Где в капусте пули и застряли. Щи же двумя тонкими струйкой потекли сквозь пулевые отверстия. Причём, не щи потекли, а голимый кипяток. И не абы куда, но именно на то самое дедово место, которое некоторым «по пояс будет». То есть ‒ на дедовы ягодицы. Из двух отверстий сразу.

А дед всё полз и полз, пытаясь терпеть боль усиливающегося с каждой каплей кипятка ожёга. И в конце концов не стерпел. А как не стерпел, тогда и завыл: «Су-у-у-ка-а-а…»

Ну и вскочил, с термосами на спине, и побежал в свою последнюю атаку; на немца, ясень-пень, и до своего окопа:

– Ура-а-а!!!

И немец ещё раз пульнул. И почему-то промазал. А дед живой и почти невредимый съехал в окоп. На заднице. Отчего и заорал. Не, возопил! Да так, что крик его даже немцы услышали в окопе их. И вздрогнули, наверное. А в нашем ужаснулись, мол, такого затяжного воя мы ещё не слыхивали.

Каким образом дедовы товарищи снимали с него штаны его, да вместе с кожей ягодиц, какими методами опосля обрабатывали рану его, боевую, ясень-пень, и что и каким тоном при этом говорили ‒ про то дед скромно умолчал. Сказал лишь, что последующие две недели в командирском блиндаже на брюхе отвалялся. Как герой! Ибо и боевой приказ был выполнен, и отпуск с орденом заработан и солдаты перед боем накормлены. Ибо щи и каша для солдата ‒ главное!

В том командирском блиндаже война для деда и закончилась, когда немецкий снаряд накрыл его “лазарет” вместе с ним и командиром его. После чего и случился третий уже дедов госпиталь с последующей инвалидностью и демобилизацией.

Вот.

А потому-то орден «За щи и кашу» дед так и не получил. Ибо все бумаги командира погибли в блиндаже том вместе с командиром. А новому командиру было уже не до того подвига, поскольку как раз начиналась знаменитая Витебско-Оршанская операция.

Так что немцев уже без деда доделывали. А дед Ваня потом всю жизнь свою горевал, что без него на Рейхстаг забрались.