Дед изредка постреливает по немецкому окопу. Оттуда лениво отвечает немецкий пулемётчик. Пока немец пуляет можно на дно окопа присесть и самокрутку забить. Тогда на дым табака обязательно кто-то из солдат подползёт и крикнет обычное:
— Вань, оставь покурить!
— Лови! ‒ кидает дед тому кисет, ‒ Сам крути! Коль свои лень…
— Гы-гы-гы…
Ибо война не любит жадных. Как и пьяных. Ну и шибко вумных тоже. А вот трезвых, весёлых и бесшабашных, да в одном флаконе, напротив, ну очень даже уважает. И беречь старается. До последнего.
Видимо потому-то дед изо всех атак своих и рукопашных, коих за два года много было, без единой царапины вышел.
Да и самой Смерти, похоже, не нравился ни дедов тверёзый взгляд, ни шутки его ядрёные, ни сам он, со штыком его трёхгранным на неё прущий, да с кличем «Ура!» .
Впрочем, та аж трижды изловчилась его подловить. Но прихватывала лишь тогда, когда он в глаза ей не смотрел. Именно со спины та дважды вонзилась в него пулями снайпера немецкого, а на третий раз сверху снарядом фашистским накрыла.
— Ну, сука костлявая, попадёшься мне ещё! ‒ ругнулся дед, когда его откопали из разрушенного блиндажа. И с хриплым выдохом фигу сжал, мол, на тебе!
В госпитале потом еле разжали.
Тем самым говорю, что дед шутник был редкостный. Шутил всегда и везде, в любой ситуации. Причём шутки его были исключительно добрые и жизнерадостные. Без похабщины, без желания выпендриться или привлечь к себе внимание. Просто, пёрло из него редкостное крестьянское жизнелюбие, да в шутливой форме. Почему и любили его все вокруг, любого возраста и пола.
— Вань, чёй-то без балалайки сёдня?
— Да бабка струны все порвала. Без подпевки щас спою…
А так и жил жизнерадостно. Всю жизнь. Все 92 года. До последнего дня.
Ох, как же мы, внуки и правнуки, любили его. Ну и истории его. Особо ‒ военные.
В иное лето нас в дедову Гавриловку до десятка единомоментно съезжалось. Кто только-только в школу пошёл, кто уже закончил, а кто и армию успел отслужить, но разницы в годах особо не чувствовали. Ибо все мы внуки деда нашего Ивана Григорьевича. «Тришкины» по-деревенски. И питерские, и эстонские, и калужские, и хабаровские.
— Дедуш, расскажи, как с немцем перестреливался.
И дед в очередной раз рассказывает нам одни и те же байки свои, но каждый раз на новый лад, да так, что мы вновь и вновь соловьями заливались и жеребцами ржали, слушая неоднократно слышимое.
Да и как тут не заржать, когда дед вдохновенно начинал рассказывать и показывать, как он в первую свою атаку на немецкий дот ходил, да с лопаткой сапёрной и двумя лимонками, и как винтовку добыл, и как дот лимонками забросали, и как семь полудохлых фрицев в плен взяли, вдвоём выжив из всей роты… Вот мы и заливались. А тот уже рассказывает, как по опушке леса от пуль немецкого снайпера бегал и ползал, да со щами и кашей в термосах на спине, и как снайпер две пули в щи всадил, и как дед в последнюю атаку свою на того бежал и «Ура!» орал, сам себя передразнивая: «Уря-а-а!». При этом показывая нам, как бегал, прыгал и ползал, потешно хромая по всей комнате на ноге своей негнущейся, да на несколько сантиметров ставшей короче другой… А мы знай укакатываемся. В смысле ухохатываемся. А некоторые, помоложе, даже писались со смеху.
А потом мы повзрослели, возмужали, заматерели, обзавелись собственными семьями и к деду с бабкой стали приезжать всё реже и реже.
Когда же наведывались, то видели всё того же вечно весёлого деда-балагура. Только с бородой уже, которую он отпустил после смерти «любви его красивой», нашей бабы Усти.
‒ Что, дедуш, ленишься бриться? ‒ подначивали усатые и бородатые внуки.
А тот:
— Старообрядец без бороды, что баба без, извиняюсь, пизды.
— Гы-гы-гы…
То есть, когда внуки подросли, оженились, обзавелись своими детьми и перешли, как говорится, на новый уровень бытия, то и дедовы байки нам тоже подросли.
Вот ниже и расскажу одну из его ядрёностей, истинное названием которой я, по врождённой крестьянской стыдливости, постеснялся в заголовок вынести:
ДОПИЗДЕЛСЯ
Сидит как-то дед в окопе, товарищей своих очередной байкой потешает, да так, что солдатский хохот даже в немецком окопе слышен. И немцы серчают на веселье наше, из разнообразного стрелкового оружия.
И вдруг от командирского блиндажа по цепочке несётся:
— Красноармейцу Горбачёву срочно явиться к командиру полка!
— Красноармейцу… к командиру полка!
— …Горбачёву явиться…!
— …срочно!!!
Даже немецкий пулемёт затих.
— Чёй-то, Вань? ‒ насторожился второй номер, ‒ За что к Полкану?
Дед вздохнул:
— Видимо, допизделся…
Громко отрапортовал по цепи: «Есть к командиру полка!», и хотел было даже перекреститься. В два пальца. Но воздержался. Ибо как раз накануне комиссар в партию большевиков предложил вступить. Потому просто пошёл. Точнее пополз. По поляне. И до опушки леса. Ибо немецкий пулемётчик тоже не пальцем делан был, стрелял хорошо.
А до того дед побрился и чистую рубаху чистую под гимнастёрку одел.
Вот.
Поляну прополз благополучно. Побрёл по леску, что отделял передовую от тыловых частей и штаба, по пути размышляя, где и на чём прокололся и как будет забрёхивать проколы те.
Дошёл до штаба.
Вошёл.
А там ‒ дым коромыслом! Гулянка. В смысле ‒ пьянка.
Дед немного успокоился. Ибо любой командир когда пьяный ‒ добрый. Относительно своего трезвого состояния. Тем более ‒ в боевых условиях.
Из-за уставленного выпивкой и закусками стола поднялся командир полка, полковник, которого по древнерусской традиции именовали Полканом.
Дед представился как никогда в жизни:
— Товарищ полковник, красноармеец Горбачёв по вашему приказанию прибыл!
И замер по стойке «Смирно!».
Полкан внимательно осмотрел деда покрасневшими от недосыпа и спирта глазами. А потом и говорит:
— Говорят, воин, ты в полку краснобай записной?
Дед прислушался к себе. Услышал чуйку собственную: «До…шутился!!!». Продолжая при этом стоять навытяжку, поскольку команды «Вольно!» не поступало:
— Не могу знать!
А Полкан и говорит.
— Вот и пошути нам! Чтоб смешно было! А то мы что-то заскучали.
И всё высокое собрание, из-за стола внимательно внимавшее полковнику, затрясло головами стрижеными. А меж теми и несколькими женскими.
«Будем жить!», ‒ подумал дед. И чуйка его согласилась с ним.
Ну а далее само попёрло:
— А позвольте, товарищ полковник, сначала загадку загадать. Русскую. Народную.
Полкан напрягся. Прищурился. Заподозрив в загадке народной потенциальную подлянку антисоветскую. Попытался припомнить, какой сегодня день и где комиссар его. Но, услышал одобрительный гул из-за спины, видимо подумал: «Да и хрен с ним, с комиссаром!». И естественно позволил:
— Только одну!!!
Дед глубоко вздохнул, наполнив воздухом лёгкие по самые гланды и, посильнее прижав ладони к галифе, с выдохом выдал:
— Как думаете, товарищ полковник, кто главнее, хуй или пизда?
Стол замер. Потом начал озираться по сторонам, на предмет выявления в своих рядах доверенных лиц полкового комиссара. В итоге взгляды сконцетрировались на присутствующих женщинах. Те приняли вызов. Молча.
В зависшей тишине лишь мухи звенели. Долго. Ибо Полкан в это время честно думал над солдатским вопросом ребром. Напряжённо. Секунды три. После чего и ответил:
— Воин, я давно живу на свете и неоднократно размышлял над вопросом этим. Но так и не разобрался в иерархии той. Так что, сам отвечай! Слушаю!
И дед отвечает:
— Пизда.
Стол оцепенел.
Даже мухи звенеть перестали, усевшись кто где и плотоядно вылупившись на деда. Ибо солдат, а тем более красноармеец, который не справился с поставленной советским командиром задачей, это уже и не солдат, а потенциальное их блюдо. Ведь деду была дана команда «А ну-ка рассмеши нас!» (с восклицательным знаком на конце приказа), ан, никто не смеётся. Значит, поставленная задача не исполнена? Значит боевой приказ не выполнен?
Полкан же решил не гнать лошадей, а вполне дружелюбно, особо для иерархии рядовой-полковник, сказал деду, с металлическим однако позвякиванием слов:
— Воин, не смешно!!!
Дед же продолжал стоять не шелохнувшись, по стойке смирно: взгляд на командира, спина прямая, руки по швам, пятки вместе, носки врозь. Плюс, как и завещал Пётр I в уставе своём, вид лихой, немного придурковатый. При этом молчит.
— Воин, расшифруй! ‒ уже приказал Полкан. Но по-доброму. Ибо и самому интересно стало, чем всё закончится.
Тут-то, коль команда поступила, хошь-не-хошь, а отвечать надо. И дед отвечает:
— А потому, товарищ полковник, пизда главнее хуя, что хуй завсегда пред той навытяжку… стоит… ‒ скорбно вздохнул, ‒ Прям… ‒ глазками ‒ хлоп-хлоп, ‒ как я пред вами!
От взрыва пьяного хохота зазвенели столовые приборы, упали несколько рюмок и грохнулись несколько стульев, да с сидевшими на них.
И мухи снова зажужжали.
Дед извинительным взглядом посмотрел сквозь Полкана на присутствующих за столом полковых дам, мол, пардон, бабоньки, мол, это не я, это загадка такая русская, в смысле народная.
А те вовсю заливаются, ручками щёчки и рты прикрыв ‒ о-хо-хо-х, озорник какой сыскался.
Полкан, однако, нахмурился:
— Смотри-ка, ‒ говорит, ‒ не соврали!
Дед напрягся ещё сильнее: в конце же концов, кто и что не соврал?!
А тот уже самолично налил деду стакан спирта, молча подал, чёкнулся:
— Будем, воин!
— Будем, товарищ… Полкан!
Выпили.
Дед занюхал рукавом гимнастёрки. Да и замер с пустым стаканом в руке.
Полкан протянул ему кусок хлеба с салом.
Тут-то дед, всё в той же стойке навытяжку, и произнёс извечное:
— После первой не закусываю!
Полковник наконец-то улыбнулся:
— Ну, чую, скучно не будет… Вольно!
***
Послесловие
Та дедова гулянка у Полкана продлилась до вечера следующего дня. В награду за «лучший в жизни концерт» Полкан наградил его двумя буханками хлеба и шматом сала. После чего пьяный и невыспанный дед благополучно приполз в окоп, отдал сослуживцам полканов дар и отрубился. Солдаты же хлеб и сало поделили поровну на всех при помощи аптекарских весов.
Вот.
Ничего, уважаемый читатель, не напоминает?
А с учётом дедовых слов «После первой не закусываю»?
Вот и я завис. После того как пару лет назад выложил эту статью на КОНТе, завершив её кадром из фильма «Судьба человека». На том кадре и завис. Не понимая, что смущает меня в нём.
Ну и полез в И-нет, изучать биографию Михаила Шолохова во время войны. Да и выяснил, что тогда же когда дед веселил Полкана, в тоже самое время Шолохов находился в командировке от газеты «Красная Звезда» на 3-м Белорусском фронте. И не где-либо, но именно в дедовом полку.
Вот.
Тот рассказ дед так закончил: «А потом, внучек, я увидел «Судьбу человека». Смотрел и… плакал…».
И на глазах его заблестела навернувшаяся слеза. После чего он сменил тему.
Это я к тому, что никто и никогда не видел деда плачущим.
Видно, что-то там, на гулянке той, ещё было, что дед не стал рассказывать.
***
А каким образом в это же самое время другой мой славный дед ‒ Воробьёв Григорий ‒ веселил своё начальство, да на лесоповале каком-то магаданском, этого я так и не разузнал.
***
TELEGRAM BARCAFFE
Публикация:
