Исключительно для Богов и интровертов…
Ингрид мазнула взглядом по шести входным дверям и сразу направилась к той, где и номера не видно, и сама дверь обшарпана, словно все коты подъезда точили о нее когти, вжала кончик пальца в кнопку звонка.
Долгое время никакого ответа, она хотела надавить снова, но дверь распахнулась, на пороге возник низкорослый мужчина, весь взъерошенный и с дико всклокоченными волосами то ли а-ля Григ, то ли Перельман.
Распахнутая до пояса рубашка запорошена чем-то белым, а когда я увидел его пальцы и ладони, на сердце потеплело, уже и забыл, как выглядит школьный мелок.
– Гражданин Толстолюбов? – произнесла Ингрид протокольно требовательным голосом. – Мы к вам по крайне неотложному делу.
Он ответил несколько удивленно:
– Если по неотложному, то да, заходите… А что стряслось?
Ингрид ответила веско:
– Полиция. По делу чрезвычайной важности.
Он вытаращил глаза в безмерном изумлении.
– Полиция?.. Вот уж кого не ожидал!.. Заходите, заходите, мне безумно любопытно…
Прихожая выглядит так, будто и здесь регулярно устраивают дикие драки шайки дворовых котов: стены ободраны, от обоев остались жалкие клочья.
За его спиной в комнате на дальней стене видна огромная черная доска, на которой мелом начертаны сложнейшие уравнения, в которых даже не все значки мне знакомы.
Ингрид покосилась на нее с отвращением, сейчас на всю стену можно установить дисплей, дешево и просто, а рисовать на нем точно так же, но лучше и аккуратнее, не пачкаясь, вон у него даже брюки и туфли в белой крошке.
Он на ходу повернулся ко мне.
– Я вас помню, – сказал он живо, – вы один из лаборатории Геращенко? Говорят, ваша группа получила грант благодаря вашим разработкам? Поздравляю!..
Я отмахнулся.
– Дело в том, что именно этот грант и сперли. Да, нашелся кто-то… Потому полиция ринулась тащить всех в кутузку и бить по ребрам, выбивая показания, а мы с моей сотрудницей, она кандидат наук, взяли часть списка и сказали, что поможем. Естественно, мы взяли три фамилии настоящих ученых, к которым эту грубую и бесчеловечную полицию лучше не допускать.
Ингрид закусила губу и убивает меня взглядом, а он просиял и воскликнул справедливо:
– Буду просто рад помочь… Задавайте любые вопросы!.. Ах да, сядьте же, пожалуйста! И вообще поменьше этих дикарских церемоний!
– Мы быстро, – пообещал я, – это простая формальность, просто стараемся оградить тонко чувствующих людей от соприкосновения с грубой действительностью в лице нашей бесчеловечной полиции, защитницы отвратительного кремлевского режима. Надеюсь, вы либерал?
Он отмахнулся.
– Надейтесь… А от полиции чего такого ждать, она другой и не бывает. По определению.
Я сказал с чувством:
– Как мне здесь нравится! Вот что значит квартира настоящего ученого!.. Ингрид, смотри и учись. Если хочешь мне понравиться, ты должна увидеть красоту в такой вот великолепной небрежности к мирским условностям!
Он смотрел с удовольствием, а Ингрид пробормотала:
– Хорошо. В следующий раз я все твою квартиру вот так же обдеру. И еще всю мебель переломаю.
Он сказал бодро:
– Что вы, что вы, у меня не вся мебель переломана!.. Проходите в гостиную, там вполне приличный стул и почти устойчивая табуретка… На трех ногах, правда…
– Это же великолепно, – сказал я. – Трехногие никогда не шатаются. Дилетанты такой простой истины не знают. Особенно, если они из полиции.
***
Ингрид молча прошла вперед, огляделась тяжелым полицейским взглядом. Я направился было к стулу, но она уселась быстро и уверенно, а я прошел чуть дальше к трехногой табуретке.
– Здорово, – сказал я с восторгом. – Чувствуется человек науки! Мало кто поймет наслаждение возможностью заниматься своим любимым делом. Человек простой, он же хомо вульгарис, смотрит на мишуру, но мы, люди науки, понимаем, насколько все это мало в сравнении с тем, что видим в своих восхитительно прекрасных формулах!
– А как я попал в число подозреваемых?
Я развел руками.
– Так уж получилось, жизнь пока что, как сказал великий поэт, так и не успевший из-за преждевременной гибели стать ученым: для счастья мало приспособлена… Прошли мимо не в том месте и в не то время, бац – и в записи камер наружного наблюдения через минуту после преступления… Мир все еще несовершенен, в нем пока что правят политики, а не мы, ученые! Словом, наши аналитики решили, что если смотреть по римскому праву, кому выгодно куй продест, куй боно…
Ингрид встрепенулась:
– Чё-чё?.. Ах да, ты что-то плел, уже не помню…
– Кому выгодно, – повторил я терпеливо, словно уже начал читать лекции особо тупым студентам, а они все тупые, это я был дивно умным. – Это выгодно людям старшего возраста, которые как на пределе сил доживут до эпохи начала бессмертия…
Толстолюбов слушал внимательно, даже не улыбнулся на реакцию моей напарницы. Я рассказывал более сжато, чем Володарскому, выпуская несущественные детали. Он слушал внимательно, как умеют слушать ученые, на лету схватывая, осмысливая и перерабатывая информацию.
Ингрид вздрогнула, когда он ответил почти весело:
– Да понимаю вас, понимаю!.. Но все не так, все не так… Я даже не стану опровергать ваши детские… нет, младенческие измышления! Потому что все не так!
Она поинтересовалась холодновато:
– Почему мы должны вычеркнуть вас из числа подозреваемых?
Он сказал весело:
– Да потому что меня никакие миллионы или триллионы вообще не колышут!.. Почему? Очень просто: вся Вселенная заточена под меня. Начиная от Большого взрыва все шло к тому, чтобы материя усложнялась и усложнялась и в конце концов создала меня! Тем самым материя обрела способность мыслить и осознавать себя изнутри. Теперь старается сделать меня бессмертным, чтобы я быстро перестроил ее, как она хочет, но в силу ее астрономических возможностей не может… а нужно это сделать быстро!
Ингрид спросила с таким интересом, словно полностью поверила:
– Почему быстро?
– Вселенной грозит нечто, – сообщил он таинственным голосом. – Возможно, то же самое, что и нам.
– Что?
– Смерть, – ответил он серьезно. – Вселенная, как мы знаем, тоже когда-то умрет, но только ученые полагают смертью полный распад материи, вплоть до атомов… Глупцы! Это все равно что считать смертью человека его полное и абсолютное превращение в гумус, когда даже кости истлеют!.. Нет, Вселенная умрет точно так же гораздо раньше. Звезды еще будут светить, галактики разбегаться, но Вселенная уже умрет…
– Гм, – сказал я с самым серьезным видом, – тепловая смерть наступит, конечно, раньше полного распада…
Он кивнул.
– Потому, – сказал он, – Вселенная делает все, чтобы я поскорее достиг бессмертия! И неважно, если достигну даже в глубокой старости. При бессмертии все процессы можно обратить вспять, нарастить свою интеллектуальную мощь, превратиться в сингуляра, а затем в теле из силового вихря начинать спасать Вселенную, стараясь дать ей то, что она для реализации ее идеи дала мне – бессмертие! Бессмертие Вселенной!
Я пробормотал:
– Интересная концепция…
Он вскрикнул:
– Это истина! Вы же знаете, наше Солнце и наши планеты такие пригодные для жизни только потому, что зародились на обломках взорвавшихся солнц и планет!.. Первые солнца всегда примитивные, в них отсутствуют тяжелые элементы, даже в звездах второго поколения их еще нет, только в третьем-четвертом…
Я пробормотал:
– Да, как-то слышал краем уха. Потому жизнь не стоит искать в районах молодых звезд.
– Эти вот взрывы звезд, – сказал он, – правильный и нужный процесс эволюции Вселенной. Они усложняют своим распадом структуру нашего мироздания, на их обломках возникают более сложные и продвинутые звезды с планетными системами, с необходимыми условиями… Мир подстраивается под нас!
– Как на отживших цветах вырастают новые, – сказала Ингрид, – еще более прекрасные? Потому что им был нужен гумус?
– Точно, – подхватил он. – Гумус нужен всем. Даже человечеству. Почему человечество стремительно умнеет?.. Не знаете? Мы, умирая, удобряем своими телами почву. Но мы не распадаемся полностью до атомов, а в виде сложных молекул поднимаемся в растениях, которые идут нам в пищу.
Она изумилась:
– Нам? Я думала, траву съедают коровы и всякие там овцы?
– А коров съедаем мы, – ответил он. – И тем самым наши тела еще при зачатии строятся всякий раз из более сложных органических молекул, чем тела наших родителей. И этот процесс идет по нарастающей!.. Мы выше предков уже по структуре тел, по возможностям. Это не значит, что все пользуются этими возможностями, кто-то живет, как его дикие предки, но другие разворачиваются во всю новую мощь, и мы видим, как цивилизация уже не ползет вперед, не скачет даже, а летит!
Я сказал Ингрид:
– Ты что морщишься?.. Я противоречий не вижу.
Он сказал вдохновенно:
– Вполне возможно, Вселенная сумела стать настолько сложной и дать нам жизнь лишь потому, что сама возникла на обломках предыдущих вселенных!.. Большой взрыв был не в пустоте, как нам кажется, а в той среде, которую мы пока не в состоянии уловить своими примитивными приборами.
– Темная материя? – спросила Ингрид, как мне показалось, выложив половину всех своих знаний по астрономии.
Он посмотрел на нее с уважением.
– Верно. Можно предположить, что темная материя – это первозданный звездный планктон, в котором началось зарождение вселенных. И с того момента началось все убыстряющееся усложнение, пока не привело к созданию меня!
Ингрид поднялась, выдавила из себя улыбку.
– Вы совершенно правы, глупо вас присобачивать к каким-то мелким уголовным делам в крохотном уголке одной из вселенных! Спасибо, что приняли и ответили.
Он проводил нас до двери, но, уже когда закрывал за нами, я успел увидеть по его сосредоточенному лицу, что успел забыть о двух таких примитивных существах, как мы, и вернулся к своим сложнейшим формулам устройства Вселенной.
Ингрид, подходя к лифту, зябко передернула плечами.
– Он же просто сумасшедший!.. Как еще не покусал…
– Мы все сумасшедшие, – утешил я. – За исключением полиции, естественно. Чем человек умнее, тем больше он не от мира сего.
Она нажала кнопку лифта, бросила на меня быстрый взгляд.
– Ему точно семьдесят?
– Да…
– Не скажешь, – заметила она странным голосом, в котором я почти расслышал зависть. – Я бы и пятьдесят не дала.
– Вселенная ни при чем, – заверил я. – Ты не знаешь статистику, но самая долгоживущая категория населения – это ученые. Более того, люди науки практически никогда не впадают в маразм. Академики в среднем сейчас живут до девяноста девяти лет, профессора и доктора наук до девяноста семи… Ну, а он наверняка и в сто десять будет еще живым и с ясным умом.
Она вздохнула.
– Слыхала. Оптимизм и работоспособность – залог долгой жизни. Но какой тут оптимизм, когда таскаюсь с тобой по таким непонятностям…
Едва вышли на крыльцо, автомобиль поспешно распахнул обе дверцы, стремясь поскорее забрать нас и умчаться из такого запущенного места.
Ингрид опустилась на сиденье, ее плечи зябко передернулись.
– Бр-р-рр!.. Как он серьезно говорил о смерти Вселенной!.. Вот так она умрет, а мы, как черви в трупе, еще тысячи лет будем жить в ней, еще не понимая, что она уже мертва.
– Это случится не сегодня, – заверил я и уточнил. – Разве что завтра… да и то к вечеру.
Она сказала зло:
– Прекрати!
– Ты чего? – спросил я. – Когда Вселенная умрет, никто и не заметит. Для нас это случится в миллиардную долю секунды.
Она сказала нервно:
– А ты откуда знаешь? Тоже мне умный нашелся. Вдруг она уже начинает умирать?
– Не настолько она и старенькая, – буркнул я.
– А ты откуда знаешь? Двенадцать миллиардов лет… вдруг это уже долгожительство? И она вот-вот умрет?
Я посмотрел на нее внимательно.
– Поверила…
– И что?
– Не такая уж и тупая, – сказал я с изумлением. – А с виду и не скажешь. Вон какие бицепсы! Вообще-то все верно, идея оригинальная, глубоко продуманная.
Она охнула:
– Ты что, веришь в этот бред?
– Я допускаю, – ответил я серьезно, – что он говорит чистую правду. Противоречий нет.
Она вытаращила глаза.
– В чем? Что вся Вселенная существует только ради него?
– А-а-а, – сказал я, – вот ты о чем. Да, в этом пункте он точно ошибся…
– Ну слава богу! – сказала она с сарказмом.
– Потому что, – закончил я, – с какой стати Вселенная будет существовать для него? Да он просто сумасшедший!.. Мания величия!.. Понятно же, что она существует только для меня. Это настолько несомненно, что другие варианты даже рассматривать глупо. Остальной мир… так, статисты. А дальше в его рассуждениях все верно. Однако нас не это интересует, верно? Мы пытаемся понять, украл или не украл двадцать миллионов долларов?.. Так вот, это точно не он. Избранник Вселенной не станет размениваться на жалкие двадцать миллионов. Он и так Избранный.
Она посмотрела на меня зло и растерянно, явно собиралась выдать что-то очень уж оченное, но сдержалась, сказала с таким видом, словно сама себя душит обеими руками за глотку, только чтобы не придушить меня:
– Я все-таки не поняла. Он нас убедил или не убедил? Ну, в том вопросе, из-за которого мы старшее поколение шерстим?
Я покачал головой.
– Нет, этого просто не засчитываем. Вообще. Ни за, ни против. Пусть он и у нас, как у демократов, проходит по графе сумасшедших…
– Но-но, – сказала она с предостережением.
– Ох, – ответил я поспешно, – по графе людей с иной оценкой реальности. А так как мы живем в той реальности, где и основная масса, то поедем к следующему. Кто там дальше в списке?
– Королькович, – ответила она, – но это на другом конце города. Намного ближе, чем Володарский. До него пятнадцать минут по Симферопольскому шоссе…
– Давай к Корольковичу, – согласился я. – Что тот солдат, что этот…
Она вырулила на шоссе, а когда машина пошла набирать скорость, сказала с неохотой:
– С детства была уверена, что мир преступности где-то внизу… ну, на бытовом уровне. Зато наверху, в мире ученых, великих писателей, музыкантов, художников… ничего преступного быть не может! А сейчас ты мою светлую мечту нагло и с особенным цинизмом топчешь грязными кирзовыми сапожищами!
– С навозом на подошвах, – добавил я. – Ты права в житейском смысле… ну, бытовом, как ты говоришь.
Она вытаращила глаза.
– Что?
– А по-вашему, по-ученому, в мире науки преступлений нет?
– Погоди, – сказал я, – ты имеешь в виду нормы права, созданные людьми и для людей, или более общие нормы, созданные как бы господом?.. Ну типа не убий, не укради, не лжесвидетельствуй…
Она огрызнулась:
– Конечно, общие! На которых и построены частные нормы уже с указанием, кому, сколько и за что.
– Все этические нормы, – пояснил я с сочувствием, – были рассчитаны смертными людьми. И для смертных.
Она вызверилась на меня, как на опасного сумасшедшего.
– А что, ты где-то видишь бессмертных?
– Вижу, – ответил я и, отвечая на ее полный непонимания взгляд, уточнил: – На горизонте.
Она фыркнула, как конь на водопое, которому волной плеснуло и в ноздри.
– Это когда будет!
– Но будет, – заверил я. И скоро. Потому люди, что мечтают дожить и стать бессмертными, уже сейчас отказываются от старых законов.
Она насторожилась.
– Ты считаешь, легко нарушат Уголовный кодекс?
Я сказал с тоской:
– Да насрать нам на все Уголовные кодексы всех стран и все законы… Я говорю даже не о тех законах, которые принимают народные избранники хоть у нас, хоть в любой другой стране… Я говорю о Великих Законах, которые дадены Богом, как принято считать, или же сформированы человечеством за десятки тысяч лет его пути, как утверждают атеисты. Те законы намного важнее, они вечные, они основа для тех мелких закончиков, что принимают люди. Еще не поняла?
Она буркнула:
– Хочешь сказать, стремящиеся к бессмертию полные отморозки? Безбашенные? Что игнорируют даже эти законы?
– Примерно так, – согласился я. – Более чем безбашенные. Они уже перестают быть людьми, потому что людьми нас делает этика. Даже в первобытных племенах существует этика, не слишком отличающаяся, впрочем, от современной. Если ты не знала, то атеисты тоже руководствуются законами или заветами, прописанными в Библии: не убий, не укради, не лжесвидетельствуй… и так далее. Это общие законы, а люди в своих странах и племенах лишь уточняли, кому за воровство или убийство какое наказание… Но даже эти законы, даже Библия и Коран уже не будут рулить в мире бессмертных! Загробный мир отпадает, как и наказания в нем, а бессмертие дает иные преимущества, смысл жизни и другие цели. Еще не врубилась?
Ее плечи зябко передернулись.
– Знаешь, мне от твоих слов страшнее, чем в ту ночь, когда у меня не раскрылся парашют над горами Тибета.
Публикация:
