Нога была мертвая. Сразу была такой, с рожденья: тонкая, искривленная… висела, как высохшая плеть. Только чуть шевелилась.
До поры до времени Колька не придавал этому значения. Когда другие учились ходить на двух ногах, он научился на трех – и все. Костыли не мешали. Он рос вместе с другими ребятами, лазил по чужим огородам, играл в бабки – и как играл! – отставит один костыль, обопрется на него левой рукой, нацелится бац! – полдюжины бабок как век не было на кону.
Но шли годы. Колька вырастал в красивого крепкого парня. Костыли стали мешать. Его одногодки провожали уже девчонок из клуба, а он шагал по переулку один, поскрипывая двумя своими постылыми спутниками.
Внимательные умные глаза Кольки стали задумчивыми.
Соседских ребят каждый год провожали в армию: то одного, то другого, то сразу нескольких… Провожали шумно. Колька обычно стоял в сенях своего дома и смотрел в щелочку. Ему тоже хотелось в армию.
Один раз отец Кольки, Андрей Воронцов, колхозный механик, застал сына за таким занятием… Хотел незаметно пройти в дом, но Колька услышал шаги, обернулся.
– Ты чего тут? – как бы мимоходом спросил отец.
Колька покраснел.
– Так, – сказал он.
И пошел к своему верстачку (он чинил односельчанам часы – выучился у одного заезжего человека).
А время шло.
И случилось то, что случается со всеми: Колька полюбил.
Через дорогу от них, в небольшом домике с писаными ставнями, жила горластая девушка Глашка. Колька видел ее из окна каждый день. С утра до вечера носилась быстроногая Глашка по двору: то в погреб пробежит, то гусей из ограды выгоняет, то ругается с соседкой из-за свиньи, которая забралась в огород и попортила грядки… Весь день только ее и слышно по всей окраинке.
Однажды Колька смотрел на нее и ни с того ни с сего подумал: “Вот… была бы не такая красивая… жениться бы на ней, и все”. И с того времени думал о Глашке каждый день. Это стало мучить. Какая-то сила поднимала его из-за верстачка и выводила на крыльцо.
– Глашка! – кричал он девушке. – Когда замуж-то выйдешь, телка такая?! Хоть бы гульнуть на твоей свадьбе!
– Не берет никто, Коля! – отвечала словоохотливая Глашка. – Я уж давно собралась!
“Ишь ты… какая”, – думал Колька, и у него ласково темнели задумчивые серые глаза.
А над деревней синим огнем горело июльское небо. В горячих струях воздуха мерещилась сказка и радость. В воды рек опрокидывались зори и тихо гасли. И тишина стояла ночами… И сладко и больно сжимала грудь эта тишина.
Летом Колька спал в сарайчике, одна стена которого выходила на улицу.
Однажды к этой стене прислонилась парочка. Кольку ткнуло в сердце – он сразу почему-то узнал Глашку, хотя те, за стеной, долго сперва молчали. Потом он лежал и слушал их бессмысленный шепот и хихиканье. Он проклял в эту ночь свои костыли. Он плакал, уткнувшись в подушку. Он не мог больше так жить!
Когда совсем рассвело, он пошел к фельдшеру на дом. Он знал его – не один раз охотились и рыбачили вместе.
– Ты чего ни свет ни заря поднялся? – спросил фельдшер.
Колька сел на крыльцо, потыкал концом костыля в землю…
– Капсюлей нету лишних? У меня все кончились.
– Капсюлей? Надо посмотреть. – Фельдшер ушел в дом и через минуту вынес горстку капсюлей. – На.
Колька ссыпал капсюли в карман, закурил… Как-то странно внимательно, с кривой усмешкой посмотрел на фельдшера. Поднялся.
– Спасибо за капсюли.
– На здоровье. Сам бы поохотничал сейчас… – вздохнул фельдшер и почесал лысину. – Но… но отпуск только в августе.
Колька вышел за ворота, остановился. Долго стоял, глядя вдоль улицы.
Повернулся и пошел обратно.
– На капсюли-то, – сказал он фельдшеру. – У меня своих хоть отбавляй.
Фельдшер сделал брови “домиком”:
– Что-то непонятно.
Колька нахмурился.
– Посмотри ногу… хочу протез попробовать. Надоело так.
– А-а. – Фельдшер глянул Кольке в глаза… и сам смутился. – Давай ее сюда.
Вместе долго рассматривали ногу
– Здесь чувствуешь?
– Чувствую.
– А здесь?
– Ну-ка еще… Чувствую.
– Пошевели. Еще. А теперь – вбок. Подвигай, подвигай. Так. – Фельдшер выпрямился. – Вообще-то… я тебе так скажу: попробуй. Я затрудняюсь сейчас точно сказать, но попробовать можно. Ее придется отнять вот по этих пор. Понимаешь?
– Понимаю,
– Попробуй. Сразу, может, конечно, не получится. Придется поработать. Понимаешь?
Колька пришел домой и стал собираться в дорогу – в город, в больницу. Матери не сказал, зачем едет, а отца вызвал на улицу и объяснил:
– Поеду ногу отрублю.
– То есть как? – Андрей вытаращил глаза.
– Протез хочу попробовать.
Через неделю Кольке отпилили ногу. Осталась култышка в двадцать семь сантиметров.
Когда рана малость поджила, он начал шевелить култышкой под одеялом тренировал.
Приехал отец попроведать. Долго сидел около койки… Не смотрел на обрубок: какая-никакая, все-таки была нога. Теперь вовсе никакой.
Потом Колька, не заезжая домой, отправился в Н-ск.
Домой явился через полмесяца… С какой-то длинной штукой в мешке.
Мать так и ахнула, увидев Кальку “без ноги”. Колька засмеялся…
Развязал мешок и брякнул на пол сверкающий лаком протез.
– Вот… нога. Ноженция.
Все с интересом стали разглядывать протез. А Колька стоял в сторонке и улыбался: он уже насмотрелся на него дорогой.
– Блестит весь… Господи! – сказала мать.
Отец как механик забрал протез в руки и стал детально изучать.
– Добрая штука, – заключил он. – Не то что у деда Кузьмы – деревяшка.
Всем очень понравился протез. Все верили – и Колька верил, – что на таком-то протезе дурак пойдет. Уж очень добротно, точно, крепко, изящно он был сработан: весь так и сверкал лаком и всяческими пристежками и винтами.
– Когда попробуешь? – спросил отец, взвешивая протез на руке.
– Подживет нога хорошенько – попробую. Не велели торопиться.
Стояла темная ночь. Далеко-далеко мерцали зарницы.
Калька рано ушел в свой сарай. Лег и стал ждать.
Стихло во всей деревне.
Калька подождал еще немного, зажег лампу и стал надевать протез. Надел. Закурил… Курил и смотрел на протез.
– Ничего себе… ноженька. Хэх! – Улыбнулся.
Старательно погасил окурок. Встал. Его шатнуло в сторону, как пьяного. Он удержался руками за спинку кровати. Постоял, шагнул здоровой ногой. А левую, с протезом, не мог сдвинуть. Стал падать. Опять схватился за кровать… подтянул протезную ногу. Сердце сильно колотилось.
– Ничего. Придется, конечно, поработать, – сказал сам себе.
Еще одна попытка – нет. Левая нога не шагала. Тогда Колька далеко шагнул правой и что было силы рванулся всем телом вперед, подтягивая левую. Упал. Долго лежал, вцепившись руками в землю. Левая нога не шагала. Нисколько. Даже на полшажка.
– Ну ничего… Паразитка. С непривычки… – Поднялся. Еще попытка. И еще. Нет.
Колька устал.
– Перекурим это дело. – Он говорил зло. Он уже не верил в успех, но признаться в этом было страшно. Просто невозможно. Нет! Как же?..
Покурил и снова с остервенением стал пытаться пройти на протезе. И снова нет. Нет и нет.
Колька матерно выругался и лег на кровать. Ему бросилось в глаза ружье, висевшее на стенке, над кроватью… Он поднялся… И снова стал пробовать двигать левой ногой.
– Пойдешь, милая. Ну-ка… Оп-п! Паразитка! – тихо ругался он.
Натруженная култышка горела огнем, как сплошной нарыв. Колька отстегнул протез и стал дуть на култышку. Потом, превозмогая боль, снова пристегнул протез.
– А сейчас?.. Ну-ка!.. Опять нет?
Светало.
– Гадина, – сказал Колька и лег на кровать. И закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Чья-то сальная, безобразная морда склонилась над ним и улыбнулась поганым ртом. Колька открыл глаза… – Ах ты гадство, – тихо повторил он. И снял со стенки ружье…
Отец узнал о несчастье на другой день, к вечеру (он ездил в район насчет запасных частей). Ему сказали, когда он подъезжал к дому. Он развернул коня и погнал в больницу.
– Сейчас лучше бы не надо, – пояснил приезжий доктор. – Сейчас он…
Отец отстранил доктора и пошел в палату.
Колька лежал на спине весь забинтованный… Бледный, незнакомый какой-то как чужой. Он был совсем безнадежный на вид. В палате пахло йодом.
Отец вспотел от горя.
– Попросил бы меня – я бы попал куда надо… Чтоб сразу уж… – Голос отца подсекся… Он вытер со лба пот, сел на табуретку рядом с кроватью.
Колька скосил на него глаза… Пошевелил губами…
– Болит? – спросил отец.
Колька прикрыл глаза: болит.
– Ээ… – Отец поднялся и пошел из палаты.
– Вот как обстоит дело: все зависит от того, как сильно захочет жить он сам. Понимаете? Сам организм должен…
Отец обезумел от горя: взял доктора за грудки:
– А ты для чего здесь? Организм!..
– Не нужно так. Отпустите. Мы сделаем все, что можно будет сделать.
Отец отпустил доктора, хотел еще раз войти в палату, но перед самой дверью остановился, постоял… и пошел из больницы. Он уже далеко отошел, потом вспомнил, что приехал сюда на лошади. Вернулся, сел на дрожки, подстегнул коня…
Мать Кольки лежала в постели – захворала с горя.
– Как он там? – слабым голосом спросила она мужа, когда тот вошел в избу.
– Если помрет, тебе тоже несдобровать. Убью. Возьму топор и зарублю. Андрей был бледный и страшный в своем отчаянии.
Мать заплакала.
– Господи, Господи…
– Господи, Господи!.. Только и знаешь своего Господа! Одного ребенка не могла родить как следует… с двумя ногами! Я этому твоему Господу шею сейчас сверну – Андрей снял с божницы икону Николая-угодника и трахнул ее об пол. Вот ему!.. Гад такой!
– Андрюша!.. Господи… Это из-за Глашки он. Полюбилась она ему, змея подколодная… Был парень как парень, а тут как иглу съел.
Андрей некоторое время тупо смотрел на жену.
– Какую Глашку?
– Какую Глашку!.. Одна у нас Глашка.
Андрей повернулся и побежал к Глашке.
– Дядя Андрей, миленький!.. Да неужели из-за меня это он? А что делать-то теперь?
– Он поправится. – Андрей шаркнул ладонью по щеке. – Если бы ему сказать… кхе… он бы поправился. И за такого, мол, пойду… Врач говорит: сам захочет если… Соври ему. А?
Глашка заплакала.
– Не могу я. Мне его до смерти самой жалко, а не могу. Другому сказала уж…
Андрей поднялся:
– Ты только не реви… Моду взяли: чуть чего, так реветь сразу. Не можешь – значит, не можешь. Чего плакать-то? Не говори никому, что я был у тебя. Андрей снова пошел в больницу
Колька лежал в том же положении, смотрел в потолок, вытянув вдоль тела руки.
– Был сейчас дома… – Андрей погладил жесткой ладонью тугой сгиб колена… поправил голенище сапога. – К Глашке зашел по пути…
Колька повел на отца удивленные глаза.
– Плачет она. Что же, говорит, он, дурак такой, не сказал мне ничего. Я бы, говорит, с радостью пошла за него…
Колька слабо зарумянился в скулах… закрыл глаза и больше не открывал их.
Отец сидел и ждал, долго ждал: не понимал, почему сын не хочет слушать.
– Сынок, – позвал он.
– Не надо, – одними губами сказал Колька. Глаз не открыл. – Не ври, тятя… а то и так стыдно.
Андрей поднялся и пошел из палаты, сгорбившись. Недалеко от больницы повстречал Глашку. Та бежала ему навстречу
– Скажу я ему, дядя Андрей… пусть! Скажу, что согласная, – пусть поправляется.
– Не надо, – сказал Андрей. Хмуро посмотрел себе под ноги. – Он так поправится. Врать будем – хуже.
Колька поправился.
Через пару недель он уже сидел в кровати и ковырялся пинцетом в часах сосед по палате попросил посмотреть.
В окна палаты в упор било яркое солнце. Августовский полдень вызванивал за окнами светлую тихую музыку жизни. Пахло мятой и крашеной жестью, догоряча нагретой солнцем. В больничном дворе то и дело горланил одуревший от жары петух.
– Не зря он так орет, – сказал кто-то. – Курица ему изменила. Я сам видел: подошел красный петух, взял ее под крылышко и увел.
– А этот куда смотрел, который орет сейчас?
– Этот?.. Он в командировке был – в соседней ограде.
Колька тихонько хохотал, уткнувшись в подушку. Когда его кто-нибудь спрашивал, как это с ним получилось, Колька густо краснел и отвечал неохотно:
– Нечаянно. – И склонялся к часам.
Отец каждый день приходил в больницу… Подолгу сидел на табуретке, около кровати. Смотрел, как сын ковыряется в часах.
– Как там, дома? – спрашивал Колька.
– Ничего. В порядке. Потеряешь колесико-то… – Отец с трудом ловил на одеяле крошечное колесико и подавал сыну.
– Это маятник называется.
– До чего же махонькое! Как только ухитряются делать такие?
– Делают. На заводе все делают.
– Меня, например, хоть убей, ни в жизнь не сделал бы такое.
Колька улыбался:
– То ты. А там умеют.
Андрей тоже улыбался… гладил ладонью колено и говорил:
– Да… там – конечно… Там умеют. Там все умеют.
Публикация:
