Фото деда Вани из госпиталя: мол, видишь, жена, ‒ жив здоров (а за спинка стула держится ‒ чтоб не упасть).
В Ставрополе дед купил билет на поезд. Загрузился. Потом три дня ехал. Вышел на станции Фаянсовая. Пересчитал оставшиеся деньги. Оказалось ‒ 7000 с гаком. Богач!!!
А накануне было даже больше. Но прилично потратился на стандартное в дорожной обстановке угощение попутчикам. Среди которых были и бывшие хозяева довеска того, коих дед помянул устаревшим словом “урки”. То есть жулики по-нашему. Каталы, одним словом.
Те-то урки поездные и надумали с дедом в карты потягаться. На деньги, ясень-пень. Мол, щас обуем солдата-простофилю на его 700 рублей. Не разумея, что не только со снайпером дело имеют, но ещё и с картёжником заядлым. С которым в карты никто из деревенских или сослуживцев даже на интерес не играл. Мол, всё одно обманет. Лишь дети его да внуки-правнуки играли с ним. Поучиться.
Ибо дед был шулер от бога. Иногда мы ловили его на плутовстве при игре в “Подкидного дурака с погонами”, но он тут же так красиво отбрёхивался от шулерства своего, что мы лишь хохотали в ответ. А где смех ‒ там злобе места нет.
Так что жуликов дед в карты обжулил. Неспешно. За три дня. С шутками и прибаутками. И те на него не обиделись. Или не посчитали возможным обижаться. И потому все доехали, кому куда нужно было.
Дед же добрался до райцентра своего. И пока оставалось время до местного поезда решил по привокзальному рынку прогуляться, супруге и четырём дочкам гостинцев прикупить. Благо, деньги уже имел хорошие.
Ну и ковыляет на костылях своих по рядам деревянным, с земляками гутаря:
– Здоров, солдат!
– Здорово, земляки!
– Живой?
– Пулю ту не отлили ещё!
– А хромой чё?
– Собака кусила!
– А чё без орденов-то?
– Да я при кухне кашеварил!
– А нашивки, красные и жёлтую, за кашу дали?
– Не-а, жёлтую ‒ за щи!
И вдруг глядит и глазам своим не верит: за одним из прилавков стоит супруга его, Устинья Яковлевна, слушает, как он с кировскими перебрёхивается и улыбается. В платьице времён НЭПа, хвартУке поверх того и платочке белом. Перед ней ‒ грибы и земляника, что старшие дочери в лесу насобирали. Сама смотрит на мужа и сияет. Красивая ‒ страсть! Глазки её радуются ему. На щеках ямочки её улыбаются ему. Сердце её из-за прилавка рвётся навстречу ему. Ручки же загорелые платочек носовой теребят и слезу радости украдкой промокают. Ибо на улице старообрядцы чувства свои обычно при себе держат.
Вот.
Ан, платочек её с головы сбился.
Почему дед не в глаза бабке смотрел, а поверх них уставился. Откуда платок сбился. Неотрывно и недоуменно разглядывая на голове жены ужас ужасов для любого старообрядца. Включая даже старообрядца-коммуниста, типа деда Вани. То есть стрижку её манерную рассматривал. Типа “каре”. С кучеряшками!!!
– Бля… ‒ вырвалось у деда невольно, ‒ Пришёл солдат нежданно…
Смотрит, не веря глазам своим, на причёску любви своей, законной супруги и матери детей его, и потиху звереет. Аж глаза кровью налились.
Ибо любовь его красивая, как дед до смерти называл бабу Устю нашу, косу свою бабью срезала и из остатков волос причёску на городской манер завела. Точнее завила. Бигудями… мать их!
Это дед так понял причёску ту.
Ну и поспешил к прилавку с грибами-ягодами, за которым бабка стояла. И дохромал благополучно. После чего и молвит строго, да на весь рынок:
– … такая-растакая! Пока я на фронте кровь проливал и по госпиталям валялся, она тут… бигуди наводит!!!
В смысле ‒ «Ах ты проститутка!!!»
А соль спича тут в том, что тогда старообрядцы ещё блюли, причём самым тщательным образом, некоторые древние традиции, которые иные уже позабыли. Откуда же и трепетное отношение к бабьей косе. Как к святыне какой. Ибо баба без косы ‒ что старовер без бороды. То есть, старообрядка без косы ‒ это как бы путана, как бы гулящая.
Вот деда и переклинило. Поскольку и представить не мог, что увидит жену свою в подобном виде.
На фото: баба Устя в том самом 44-м году.
Истинной же причиной утраты косы был банальный тиф, который жестоко зацепил бабу Устю в эвакуации. Где та в больнице оказалась. В беспамятстве. А там лечить её стали. И первым делом остригли голову. Наголо.
Вот.
Покуда же дед воевал волосы немного отросли и сами собой завились кучеряшками. И как бабка не мочила их, как не разглаживала, ничего с кудрями теми поделать не могла.
А дед стоит у прилавка, глядит на бабку и “стрижку” её и думает: «Минус коса… Плюс причёска… Плюс бигуди…».
На “бигудях” ему, как сказал, голову и снесло. Ну и озверел, невзирая на улыбку бабкину.
После чего и случилось то, чего они никогда и никому не рассказывали. Лишь единожды бабка проговорилась, что дед как-то её костылём попотчевал. Но без подробностей.
А когда бабушка умерла, дед и рассказал мне про “костыль” тот. Я же слушал его живейшее описание этого самого тайного события их семейной жизни и ушам своим не верил. Ибо просто не мог представить себе нашу наидобрейшую и тишайшую бабу Устю… орлицей. Или амазонкой…
Да и просто молодой представить не мог. Ибо видел её лишь старой. Такой и запомнил.
А в 44-м бабе Усте было всего-то 30 лет. А деду Ване ‒ 34.
Ну и стоят на рынке том друг против друга. Бабка из-за прилавка ему улыбается, а дед на неё собак уже спустил. Матюгами.
А тут ещё и калеки рыночные деда подзудили. Мол, так их, солдат, блядей, мол, пока мы там, бля, со смертью воевали, бля, они тут, бля, блядством занимаются, бля…
Вот дед и взъярился. И как хрястнет бабке по уху. Костылём своим. Мол, это тебе за косу. А щас и за бигуди добавлю. А потом ‒ развод и девичья фамилия.
От удара бабка даже не качнулась, ибо вся сила деда на замах ушла. Однако сияющая улыбка её стала медленно тухнуть, в конце концов сменившись естественным в этой ситуации удивлением. Мол, не поняла, Ваня, за что любовь такая и ласка? Да прилюдная?
Потом поправила платок на голове, затянула узел потуже, выдохнула, да и вскипела яростью благородной. И дед увидел пред собой уже ни добрую супругу свою, но разъярённую амазонку, на крыльях гнева летящую на него. С мечом справедливости в руке, в виде корзины с земляникой:
– Ах ты чёрт ты колченогий! За то что я с выводком нашим от Брянска и до Тулы пешком добежала, по дороге от тифа чуть не померла, но дочерей с божьей помощью оберегла, за это ты меня… костылём?
Рыночные торговки из-за соседних прилавков дружно поддержали бабку:
– Так его, Устюха! Так! А то ишшь разошёлся герой безмозглый!
Тут-то бабка и хватает плетуху с земляникой обеими руками, и как накатит ею деду, да в левое ухо его. И тот не устоял на костылях своих. Ну и полетел на землю. Не, сначала фуражка его полетела, потом костыль, а потом уж и сам. Но не упал, за прилавок ухватившись.
Возвышающаяся над прилавком дедова голова в недоумении захлопала глазами, мол, а меня-то за что?
А бабка уже в свой раж вошла. Женский. И на торчащую над прилавком дедову голову плетуху ту, хлобысь, и надела. Да со всей ягодой-земляникой той. И давай кулаками по корзине молотить: на! на! на!
Рыночные торговки заголосили:
– Так его Устюха! Так! Наддай! Сильнее! За всех нас!!!
Дед в “шлемофоне” своём слышал удары бабкиных кулаков по корзине, но силы их не ощущал, поскольку пропущенный удар вызвал в голове лёгкую прострацию. Мол, что это было? Потерялся, одним словом. И некоторое время, по его словам, ощущал себя танкистом в танке, наблюдающим поле боя сквозь смотровые щели меж прутьев плетухи.
Пришёл же в себя то ли от сочувственных криков рыночной братии, то ли от злорадных воплей рыночной сестрии, а скорее всего ‒ от шибанувшего в нос божественного запаха лесной земляники, что размазалась по лицу и волосам его и, закатившись за ворот гимнастёрки, зёрнышками своими защекотала промеж лопаток.
Кое-как приподнялся с колена на правую пятку и было начал одной рукой отбиваться от бабкиных ударов, другой держась за прилавок. И даже попытался заехать бабке кулаком по лицу. Мол, жена, а не спятила ли ты мужа так прилюдно позорить? Ладно ‒ дома, но на улице ‒ перебор! Однако без костыля не удержался и, промахнувшись, завалился на прилавок. Всё с той же плетухой на голове.
А бабка уже разошлась! Знай себе обоими тяжёлыми крестьянскими кулаками то по корзине невинной лупцует, то по гимнастёрке дедовой, землянику в спину втирая.
А в это время на шум драки уже весь рынок слетелся.
Мужики орут деду свою поддержку :
– Держись, солдат! Не поддавайся! Вставай! Накати ответку!
Бабы своё кричат:
– Устюха, давай-давай-давай! За слёзки наши!
Дед же рассказ этот так завершил: «Долго бились… минуту, наверное. А потом что-то перемкнуло в нас, в единый миг. Ну и замерли, всматриваясь друг в друга сквозь прутья плетухи на голове моей. Смотрели-смотрели… а потом вдруг любовь моя красивая протягивает руки свои ко мне, я свои к ней, да и обнялись, через прилавок тот… и заплакали… не, зарыдали прям… живы ибо…».
Тут и рынок в тишину погрузился: торговки уголками платков украдкой слёзы смахивают, мол, хоть и колченогий дурак, но живым вернулся; калеки рыночные самокрутки свои задымили, на небо щурясь и соринки в глазах протирая; дед и бабка плачут и обнимаются; плетуха ‒ меж ними; божественный запах лесной земляники ‒ по-над всеми.
А в небе солнышко сияет, смотрит вниз, как бабка с дедом обнимаются, и тоже умиляется картине той. Ибо живым герой с войны вернулся. А корзину с ушей снимет. И снова хозяином дому своему станет, опорой матери своей, мужем жене своей и отцом четырём детям своим. А опосля и пяти. А потом и шести. А затем и семи. И восьми до кучи. И девяти в итоге.
Вот.
А в 47-м году деда найдёт один из трёх его орденов Славы. После чего деревенские и прекратят измывать его “кашеваром”. И тут же изберут председателем колхоза. Невзирая на попытку самоотвода. После чего тот и усы отпустит. Для солидности.
А потом и у бабы Усти появятся медали её. Несколько. Целая кучка. Из серии “Материнская слава” и “Мать-героиня”. Причём ‒ всех существующих степеней. Которые и дети её, и внуки-правнуки её ценили и ценят не меньше дедова ордена Славы. И даже больше. Поскольку не будь того эвакуационного подвига её, который мы называем “Грибочки”, то и нас бы не было: пятнадцати внуков, трёх десятков правнуком и фиг знает скольких праправнуков.
Такие вот… бигуди.
***
Публикация:
