Телеграмма от Ольги Константиновны, ожидавшая их в гостинице, ничему не помогла.
— Я не верю! Вы скрываете! Вы нарочно от меня скрываете! Паша, скажи мне: что?! Что с Серёжей?! — задыхаясь, выкрикивала Ляля.
Вызвали врача, и пока посыльный ходил в аптеку, будил аптекаря, пока сонный провизор мрачно готовил раствор, Павлу Егоровичу стоило большого труда удерживать жену от попыток немедля отправиться на вокзал. Он показал ей расписание поездов: первый состав на Москву уходил только в десять утра без четверти. Но даже после этого Ляля требовала, чтобы её отвезли в зал ожидания, собираясь там дожидаться утра и твердя, что так ей будет покойнее. Пока, общими усилиями Шершиевича, доктора и горничной, удалось наконец уложить её в постель, она добилась, чтобы он взял билеты и чтобы горничная начала укладывать вещи.
Проснулась Ляля с трудом, однако стоило ей припомнить вчерашний вечер, как ею снова овладело давешнее возбуждение. Не глядя выпила она принесённый чай и позволила себя одеть. И только опустившись на мягкое сиденье купе, выдохнула, чтобы минуту спустя уже беспокойно выглядывать в окно на вокзальные часы.
— Почему мы не трогаемся? Разве не пора?
Их отъезд был настолько поспешным, что Павел Егорович не успел предупредить домашних телеграммой, и в Москве их никто не ждал. Когда наёмный экипаж доставил Шершиевичей к подъезду, Ляля стремительно вошла в холл и, остановясь посередине с огромными от страшных предчувствий глазами, прислушалась к тишине в доме.
— Мама! Серёжа! — позвала она срывающимся и жалким голосом.
Через мучительно долгое мгновение раздалась мелкая дробь детских ног, и в дверях гостиной показался Серёжа собственной персоной, здоровёхонький и весёлый.
— Маменька! Маменька приехала! — запрыгал он и бросился к ней навстречу. Ляля подхватила его на руки, что есть силы прижала к себе и судорожно разрыдалась. Мальчик на секунду обмер, потом, перепуганный, недоумевающий, принялся отчаянно вырываться из объятий матери. Как это часто бывает с детьми, он заразился её слезами — концы румяных губ его опустились, нижняя горестно выпятилась, бровки скорбно сложились уголком, и Серёжа, громко плача, бросился к подоспевшей Ольге Константиновне и вцепился в её подол.
Вечером, когда пришёл Савельев, Ляля уже почти успокоилась, а успокоившись, сама поняла, что с нею творится что-то неладное. Она сама и поведала ему обо всём, начиная с рокового бала в Нижнем и до Серёжиных слёз. Савельев слушал её молча, не перебивая вопросами. Когда она закончила и подняла на него растерянные, молящие о помощи глаза, он вздохнул, но ответил не сразу. Несколько подумав, глянул на неё испытующе, словно соизмеряя то, что необходимо было сказать, с её состоянием. Наконец он решился.
— Елена Васильевна, голубушка, так дальше нельзя. Вы уже перепугали мальчика, а если это станет повторяться, то из него не знаю что будет! Впрочем, ни к чему юлить — он вырастет неуравновешенным и истеричным…
— Но что же делать, Пётр Игнатьч? Что делать?! — перебила Ляля и прижала к губам скомканный влажный платок.
Савельев положил свою крупную, в пятнах йода руку на её стиснутый до белых костяшек кулачок.
— Послушайте меня, голубушка. Я вам всё расскажу, как есть, и мы с вами вместе придумаем, как нам быть. Вы пережили глубокое потрясение, и это был срыв. Ваши нервы пришли в расстройство, отчего теперь у вас случаются приступы паники. Не стану подавать вам ложных надежд, поскольку уверен, что человеку всегда лучше знать правду: видимый враг не так страшен, как невидимый, неизвестность же только усугубляет страхи. — Он стиснул её руку. — Это область малоизученная, и успехи в лечении расстройств, подобных вашему, сомнительны. Иногда всё проходит само собой, но обольщаться не стоит. Обычно большинству пациентов приходится с этим, так или иначе, жить.
Теперь настал Лялин черёд вздохнуть — она с усилием втянула воздух и закрыла глаза. Савельев наблюдал за тем, как она примет этот приговор. Она была бледна, и было видно, как под опущенными веками мечутся её глаза, словно пытаясь отыскать спасение внутри собственного помрачённого рассудка. Наконец она подняла ресницы, и её губы пришли в движение, но он предупредил её вопрос.
— Вы можете всегда рассчитывать на мою помощь, и я буду выписывать вам средства, которые облегчат ваше состояние. Но есть вещи, которые вам придётся делать самой, и никто другой, кроме вас, их не сделает… — Он видел, как решительно она распрямила плечи, и его сердце болезненно сжалось.
— Я вас слушаю, Пётр Игнатьич, — проговорила Ляля отчётливо.
«Нет, нельзя лечить своих! Это правда», — горько подумал Савельев и продолжил.
— Вам придётся самой следить за собой. Не переутомляться, раз. При первых признаках тревоги — отдыхать! Отвлекаться! И старайтесь быть постоянно занятой. — Он кашлянул. — Я бы советовал вам завести ещё одного ребёнка…
— Нет! — почти выкрикнула она, но тут же справилась с собой. — Простите, Пётр Игнатьич, но сейчас вы сами говорите какую-то чепуху. Разве не довольно такой неуравновешенной матери, какой я теперь стала, одного несчастного, запуганного ребёнка? Где гарантия, что… всё это не усугубится со временем? Вы можете это обещать? А раз нет — я по вашим глазам вижу, что нет! — то не стоит рисковать счастьем ещё одного малютки.
— Хорошо, — согласился Савельев, — но тогда вам придётся подыскать себе какое-нибудь занятие, и не дамскую благотворительность, а что-то основательное, чтобы целиком заняло ваш досуг и мысли.
Ляля посмотрела в окно, где догорал долгий летний день, и ответила:
— А я его уже нашла. Если Паша не будет против…
— Что же это, милая? — Шершиевич, сидевший спиной к окну, пошевелился в кресле. Лица его не было видно.
— Тогда, в холерном бараке, я часто думала: какая это была глупость — изучать словесность, когда можно было закончить курс медицины и помогать людям! А я вместо этого потратила несколько лет на бесполезные рецензии бездарных книжонок и упустила Глашу…
Голос её оборвался. Шершиевич тихо поднялся, подошёл к её стулу и опустил руки на её плечи. Ляля откинула голову назад и прислонилась к мужу. Часто дыша, она несколько раз сглотнула подступившие рыдания, но справилась с собой.
— Пётр Игнатьич, возьмите меня к себе в клинику! Кем угодно — сестрой, помощницей, я не знаю. И я смогу учиться! Паша, помоги мне уговорить Петра Игнатьича! Право, чем меньше я буду предоставлена себе, тем меньше стану мучить тебя и Серёжу!
В. К. Стебницкий
***
Публикация:
