Мы катались на салазках с горы. Алёнка все время садилась с одним Васькой Дуниным, а со мной не хотела. Тогда я взял и вывалил Ваську в снег. Он вылез, отряхнулся — я его еще раз, потом еще. Он заплакал и ушел домой. Алёнка тоже пошла домой. Я догнал ее, говорю:
— Алёнка, пойдем еще покатаемся. Не все равно тебе, с кем? Вот увидишь: дальше Васьки будем скатываться. И не упадешь со мной. Я получше править умею.
— Не хочу я! Вася уже в школу ходит, потом у него отец бригадир, он ему велосипед купит.
Я хотел пугнуть ее, чтобы она не форсила, но тут из-за угла вышла Анна Федоровна, учительница из нашей школы. Подошла ко мне, спрашивает:
— Про тебя рассказывают, что ты первый озорник на весь конец. Правда это?
— Кто это сказывал тебе? Брешут они. Ты видала, чтобы я озоровал? Не видала, так и не говори.
— Ага, попался! Вот возьму да в совет тебя отведу.
— Ну и веди. Думаешь, забоюсь? Я тебе ничего не сделал.
— Ого, какой ты смелый! Вот такого мне и надо. Ты хочет играть на сцене?
— На какой это сцене?
— Ты разве не видал? В школе у нас подмостки такие сделаны, а перед ними — скамейки. На скамейках народ сидит, смотрит, а на подмостках артисты играют.
— Да не играют вовсе! Представляют — я видел на ярмарке.
— Ну, представляют, все равно. Так как же ты: хочешь или не хочешь?
— А зачем ты из школы не взяла, больших?
— Большой есть один. А еще надо маленького. Вот такого, как ты: смелого, чтобы не испугался.
— Ну, тогда ладно. Я смелый. Я ничего не боюсь.
Когда Анна Федоровна отошла, Алёнка стала подлизываться ко мне:
— Гриша, пойдем коли, покатаемся.
Я снял сапог, как будто мусор высыпать из него, наступил голой ногой прямо на снег и сказал:
— Холодно очень. У тебя слюни замерзнут. Ты лучше домой иди, с Васечкой своим.
И пошел от нее.
Я думал: сразу соберется народ, мы выйдем и будем представлять, как на ярмарке. А там, оказывается, сперва приготовиться надо. Мы восемь вечеров ходили на эти репетиции.
У меня хорошо шло, лучше всех.
Там другой мальчишка был — большой-то, про него еще Анна Федоровна говорила, Это оказался Мишка Дунин, Васькин брат. Он все делал не так: то вперед забежит, а то совсем ничего сказать не может. Анна Федоровна велела ему на меня смотреть, учиться у меня.
Про наши репетиции все узнали. Мальчишки и девчата тоже стали ходить в школу каждый вечер. Анна Федоровна не пускала их, чтобы не мешали. Тогда они налеплялись на окна и заглядывали в них. На улице — холод, стужа, а им ничего.
Кончится репетиция — они провожают меня до самого дома, Алёнка старается поближе итти, заговаривает, а я даже не смотрю на нее. Только нарочно про Мишку рассказываю:
— Опять он не так делал. Как пенёк — ничего не понимает. Анна Федоровна говорит: «Если бы знала, какой он, другого бы взяла». Я уж показывал ему, как надо, да он не умеет.
Перед Новым годом по селу бумажки расклеили про наше представление:
1 января в школе будет
спектакль
представлена будет драма в трех действиях
«ЗА НАРОДНОЕ ДЕЛО».
Дальше были фамилии написаны, кто представляет, и в самой середине моя — Григорий Тимофеев. В конце — сколько надо платить за вход: пятьдесят копеек.
В этот вечер, когда мы шли с репетиции, ребята уговорились, чтобы каждый выпросил у отца полтинник. Алёнка сказала мне потихоньку:
— Гриша, я уже выпросила, вот они, в кармане. Хочешь, покажу?
— Ступай Васеньке своему покажи.
— Гриша, я с ним больше не буду играть. Он такой же, как их Мишка, — пенёк.
— А я еще в школу не хожу. И отец у меня не бригадир. Потом у меня на рубахе заплатка. Не веришь — могу показать. Разве с таким можно водиться? Я бы ни за что не стал.
Она видит, я смеюсь над ней, — осерчала:
— Никто и не хочет водиться с тобой. Кому ты нужен! Вася еще получше тебя. Ему отец новый велосипед купит. А тебе кукиш с маслом! Что?! Я и смотреть на тебя не пойду. Я лучше конфет на полтинник куплю.
На Новый год репетиция была днем. Кончилась — уже темнеть стало. Народ начал сходиться на спектакль. Возле школы собрались девчата и мальчишки со всего села.
Я два раза выбегал смотреть Алёнку. Ее не было. Уже сцену приготовили, а ее все нет. Стали намазывать артистам лица и одевать по-другому. Я в последний раз выбег, всех девчат переглядел — нет Алёнки. Хоть плачь. Тогда я послал за ней Митьку:
— Сбегай скорее, скажи, чтобы приходила. Вот отдай ей билет. Это мне Анна Федоровна дала, бесплатно. А на полтинник пускай конфет купит.
Он успел сбегать, пока меня еще не намазали. Прибежал — отдышаться не может, аж пар от него идет.
— Ну что?
— Вот, возьми назад. Она сказала: «Пусть подавится им!»
Я оттолкнул его и побежал на сцену. Даже билета не взял у него: на что он мне теперь?
Когда впускали народ, я стоял за занавеской и смотрел. Вес прошли, а Аленки так и не было. Ну, ладно! Нарочно буду лучше всех представлять. Все равно, ведь ей завтра всё расскажут.
Когда открыли занавеску, мы были как будто у себя в избе: Анна Федоровна, Мишка и я. Анна Федоровна пряла и говорила нам про отца, что он долго писем с фронта не шлет. Мишка вязал сеть. А я сидел на полу, играл в бабки сам с собой. Вдруг приехал как будто наш отец. Я вскочил, побежал ему навстречу и закричал: «Тятя, тятя приехал!» Анна Федоровна заплакала, будто от радости.
После этого мы долго разговаривали все вместе. Отец прижимал меня к себе и целовал. В будочке, закрытый от людей, сидел председатель сельсовета и подсказывал, что надо говорить. Только я без него помнил все. Я не слушал. Мне хотелось поглядеть на народ, но Анна Федоровна запретила нам смотреть туда. А то еще заглядимся и собьемся.
Потом к нам стали приходить мужики. Отец рассказывал им про войну, как там мучают и убивают народ. Они качали головами и ругали царя.
Когда закрыли занавеску, Анна Федоровна похвалила мена, сказала, что я играл очень хорошо.
Во втором действии я только в самом конце выбежал на сцену, крикнул: «Тятя, тятя, урядник приехал!» и опять убежал.
Зато в третьем мне надо было много говорить. Отца нашего арестовали и увезли в тюрьму. В селе после этого был бунт. Мужиков тоже много арестовали. Казаки посвязали им руки. Урядник допрашивал их и бил нагайкой. Я зашел на сцену, увидал его и заплакал:
— Зачем ты нашего тятю увез? Дурак!
Казаки оттащили меня и держали за руки, пока он бил одного мужика. Дальше надо было, чтобы урядник мена тоже сперва допрашивал и потом побил, а казаки бы скрутили мне руки и арестовали.
Но тут, пока меня держали, я нечаянно глянул туда, на народ. Там было темно. Не то что людей, даже лиц не видать. Одни глаза — тысяча, наверно.
И все на меня смотрят.
Я хотел отвернуться — и опять глянул, поближе, в первый ряд. Там сидели Митька, Серега, Васька… Эх ты, а это кто? Алёнка! Ну да, она. Вот тебе раз! А говорила — не придет…
Наверно, я долго смотрел туда. Когда отвернулся, председатель из будки сердито шептал мне:
— Да говори же ты, поросенок! Гришка, а Гришка!
Передо мной стоял урядник. Надо было ему говорить что-то, а я все забыл. Председатель захрипел на меня из будки:
— Да ты что, очумел, что ли? Вот гад!
У меня все перепуталось, и я, — должно быть, со страху, — заорал точь-в-точь как председатель:
— Да ты что, очумел, что ли? Вот гад!
Не глядел в будку — председатель шипит:
— Ах, паршивец! Ах, поросенок грязный! Так бы вот и стукнул тебя!
Урядник тоже сбился и повторяет за ним:
— Ах, паршивец! Ах, поросенок грязный! Так бы вот и стукнул тебя!
Я подумал, что, может, так и надо; может, я правильно все говорю. Но председатель из будки грозил мне кулаком. Он был весь красный, злой — вот кинется на меня. Значит, неправильно я, по-другому надо. А как? Я, что ли, знаю? Чем злиться, лучше бы показал, как надо.
Я взял и погрозил уряднику кулаком — лишь бы сделать что-нибудь. Потом обругал его. Он бросился за мной, а я от него под стол. Тогда он заорал:
— Казаки! Держите его, ловите! Дайте мне его, я ему все ребра обломаю…
Казаки ловить меня кинулись. Я прошмыгнул у них между ног да в дверь — и убежал со сцены. Выскочил за перегородку, смотрю — Анна Федоровна машет руками и шепчет:
— Занавес! Скорее занавес!
Урядник на сцене рявкнул:
— От проклятый! Убег!
И занавеску задернули.
Вот хвастал, хвастал: «Я лучше всех, меня хвалили, Мишке велели у меня учиться!» — и дохвастал. Всё испортил. И себя спутал и других.
Когда закрыли занавеску, немного времени — вот как дыхнуть надо два раза — было тихо. Я думаю: «Ну, пропал теперь я! Засмеют ребята, по улице нельзя будет пройти».
Вдруг за занавеской народ захлопал в ладоши. Сильно, будто стена в овраге обвалилась. Кто-то закричал: «Гришка! Молодец!» За ним еще, еще. Открыли занавеску. Меня вытолкнули вперед. Анна Федоровна шепчет мне:
— Поклонись, поклонись!
А я не пойму ничего.
Когда народ ушел, Анна Федоровна сказала:
— Никто не понял. Подумали, что так и надо. А знаете, может быть, и в самом деле так лучше, веселее. Уж очень было там печально.
Если бы она тут замолчала, так бы и кончилось все хорошо. А она под самый конец выговаривать мне вздумала. Да еще при людях.
— Ты, — говорит, — на сцене держишься, как у себя дома, великолепно. А из трудного положения как ты вышел — поразительно. Нет, ты талант, настоящий талант!
Ну, мальчишки узнали об этом и теперь меня задразнили: талант да талант.
Художник Евгений Балакшин
TELEGRAM BARCAFFE
Публикация:
