24. Секретный контролер
Зажав двугривенный в кулаке, я отправился на остановку, нацепил на нос новыетемные очки. В кино так всегда поступают злоумышленники, когда идут на дело, и милиция вполне могла бы задерживать их в таком вызывающе подозрительном виде еще на пути к месту преступления. Окружающий мир стал зеленовато-мрачным, а прохожие, в особенности лысые дядьки, удивительно напоминали теперь Фантомасов, запросто разгуливающих по московским улицам.
На остановке, возле сберкассы, скопилось довольно много людей: народ уже двинулся с работы домой и нервничал, ожидая запропастившийся транспорт.
«А ведь и рубль можно собрать запросто! — подумал я, но тут же отогнал эту неправильную мысль. — Нет, позаимствую у государства ровно двадцать шесть копеек — на стрижку — и обязательно верну со временем…»
Слева от остановки, за сберкассой, располагалась булочная-кондитерская, где бабушка Аня покупала «ситники», Лида — пирожное «Картошку», которое я просто обожаю, а тетя Валя брала восхитительный торт «Подарочный», пропитанный кремом, весь усеянный орехами и обсыпанный сахарной пудрой. Из булочной ветер приносил нежный запах сдобы. Когда в детстве я гостил у Батуриных, мы с Мотей сюда часто наведывались. Из его окон была видна полукруглая подворотня, куда заезжал хлебный фургон со свежей выпечкой. Главное — не прозевать! Толстяк влетал в комнату Башашкиных и кричал:
— Подъем, товар-р-рищ часовой, срочно одевайся, а то опоздаем!
Я вскакивал как ужаленный.
— Юрочка, ты куда? — спрашивала бабушка Елизавета Михайловна.
— За орешками!
Батоны, булки, караваи, халы, плюшки, бублики, баранки, ромовые бабы и все остальное хлебное богатство в магазин доставляли в застеленных пергаментом деревянных ящиках-лотках, которые вынимали из фургона как противни из духовки. Так вот, в одном или двух ящиках таились калорийные булочки с изюмом и жареными орешками, приставшими к верхней румяной корочке. В тех же лотках везли и кексы, и венгерские ватрушки, густо обсыпанные сахарной пудрой.
Пока все это трясли с хлебозавода по выбитому асфальту или булыжной мостовой, орешки и пудра стряхивались на пергамент, даже изюм, выпиравший из кексов и булочек, вываливался. Наконец машина въезжала в подворотню. Приняв товар, продавцы красиво выкладывали свежайшую выпечку на витрину, а магазинный грузчик Семен Иванович встряхивал, накреняя, пустые лотки, и в углу скапливалась дивная смесь орехов, изюма и сахарной пудры.
Наверное, если бы в Кремле собрали самых знаменитых кондитеров страны и приказали под страхом исключения из партии придумать для советских детей новое, небывалое лакомство, ничего вкуснее этой дивной смеси на дне хлебных лотков они бы изобрести не сумели. И я отчетливо вижу, как бедные кондитеры один за другим выходят, понурив головы, из Спасских ворот и отдают свои красные книжечки с профилем Ильича строгому милиционеру в барашковой ушанке.
Вот за этой-то вкуснятиной мы и мчались с Мотей, едва дождавшись, когда загорится зеленый свет. Семен Иванович отрывал куски пергамента, ловко скручивал «фунтики», насыпал туда дивную смесь и вручал детям, вставшим в очередь, спрашивая на всякий случай, как они учатся и слушаются ли старших. Разумеется, все успевали на пятерки и вели себя образцово. Врунов и среди пионеров хватает. Понятное дело, о бесплатном угощении знала вся малолетняя округа, ведь подворотня была видна не только из окон Моти. Хвост выстраивался заранее. Главное — оказаться в первых рядах, так как больше четырех-пяти «фунтиков» за один привоз наскрести не удавалось. Несколько раз мы прибегали первыми, но бывало, и безнадежно опаздывали.
Минувшей весной Семен Иванович посмотрел на нас и покачал головой:
— Э-э, пацаны, это же для маленьких, а вам уже к станку пора! В последний раз угощаю, учтите! Ради праздника…
Грузчик был по случаю Дня Победы при своих медалях — «За отвагу» и «За взятие Кёнигсберга».
— А тебе, Матвей, худеть надо, иначе ты ни в какую гимнастерку не влезешь. Понял?
— Понял, дядя Семен…
«Вот так и кончается детство…» — подумал я.
25-й троллейбус все никак не шел. Может, снова рога с проводов слетели? Люди на остановке уже начали роптать, они ворчали: мол, правильно сняли Егорычева, он все развалил, а новый начальник Москвы Гришин что-то долго запрягает, пошел второй год, как его назначили, а троллейбуса не дождешься.
— Не за это Егорычева сняли!
— А за что?
— Он правду с трибуны сказал!
— Кому?
— Самому!
— Ну и дурак…
— Надо писать, надо жаловаться! — заявил мужичок в шапочке, сложенной из газеты.
— В ОТК! — поддакнул я.
— При чем тут ОТК? В Мосгортранс! Сходи-ка лучше, парень, на угол — посмотри, может, на подъеме тарантас застрял. Только очки сними, а то ни хрена не увидишь!
Я растерялся и что-то промычал в ответ.
— Не русский, что ли?
— Пионер! — глупейшим образом возразил я.
— А коли пионер — бегом!
Обычно троллейбус тяжело, словно пенсионер по лестнице, поднимался вверх от Солянки к Маросейке. Сперва из-за взлобка показывались «рога», потом желтая крыша, наконец бликующее на солнце лобовое стекло, словно вдавленное вовнутрь. Но я ничего такого не увидел. Снизу к перекрестку, отдуваясь, брел прохожий в жеваном летнем костюме и рубахе с вышивкой по вороту. Макушку прикрывала бархатная тюбетейка.
— Извините, — обратился я. — Вы там, внизу, троллейбус не видели?
— Видел. Целых три, — ответил он, смерив меня ироническим взглядом всего — от апельсиновых сандалий до курортных очков.
— Едут?
— Плывут. Варварку затопило. Озеро там теперь. Байкал. Москанализации голову надо оторвать! Эх… — Жеваный махнул рукой и двинулся на зеленый свет в сторону Политехнического.
А я остался на углу. Отсюда хорошо просматривалась темно-серая чугунная часовня с большими крестами на запертых дверях. Ее поставили в честь гренадеров, освобождавших Болгарию. Про то, как турки угнетали братьев-славян и как наши «чудо-богатыри» в жуткий мороз взяли крепость Шипку, изображенную на пачках сигарет, рассказывала мне бабушка Елизавета Михайловна, когда водила на прогулки по бульвару: вниз, к Варварке, и обратно — вверх, на Маросейку. Но чаще она садилась с книгой на скамейку и разрешала мне побегать с другими детьми. Мы носились вокруг клумбы и, улучив момент, заглядывали с трепетом сердца в замочную скважину. В солнечные дни благодаря прозрачной крыше внутри часовни было довольно светло и виднелись старые, выцветшие венки. Под ними, понизив голос, объясняли местные ребята, стоят гробы с мертвыми гренадерами, но они выглядят совсем как живые — только не дышат. Раз в год чугунную дверь отпирают секретным ключом, поднимают крышки с гробов, чтобы проверить сохранность чудо-богатырей и окропить их святой водой. Но делают это рано утром, пока в округе все еще спят…
Наконец показался троллейбус. Я бегом вернулся на остановку и деловито сообщил очереди, что ждать осталось совсем недолго.
— Как же ты сквозь такие очки увидал, пижон? — удивился веселый дядька в газетной шапочке.
— Главное теперь, чтобы на повороте штанги не сорвало! — запереживала усталая женщина с сумками, такими полными, что треугольные молочные пакеты едва не вываливались на асфальт.
Но, видимо, водитель оказался мастером своего дела, поворачивал широким полукругом, медленно и осторожно, в итоге — кронштейны щелкали, искрили, но все-таки удержались на проводах.
— Слава богу, «стекляшка»! Поместимся.
25-й, тяжело приседая, подвалил к тротуару и с треском открыл складные двери. Это был новый — красно-белый просторный троллейбус с большими окнами, в том числе на крыше, хотя по Москве все еще ходили и старые — сутулые сине-желтые колымаги со скошенным лобовым стеклом. Они были тесные, темные, тряские, но зато там можно было поднять стекло, закрепить деревянную раму специальными «собачками» на желательной высоте и выставить на ветерок руку, чтобы махать встречным машинам.
Я снял от греха очки, подсадил усталую тетку с сумками, хотел пропустить вперед и веселого дядьку в газетной шапочке, но он со словами «молодым везде у нас дорога» втолкнул меня вовнутрь. Народу набилось много, но еще не впритык. Я демонстративно бросил двугривенный в прозрачную кассу, аккуратно выкрутив, оторвал билетик и стал ждать. Древняя бабушка села с внучкой на место для пассажиров с детьми и инвалидов, порылась в замшевом кошельке и отсчитала мелочь.
— Не опускайте! — попросил я, забрал четыре копейки и снабдил ее билетом.
Из глубины салона передали еще гривенник и двушку, я ссыпал монеты в карман и вдруг почувствовал на себе подозрительный взгляд. У окна, рядом с бабушкой, сидел пассажир, по виду явно не инвалид и даже не пенсионер. На нем были черный, несмотря на лето, костюм, белая рубашка с плетеным галстуком, а на коленях лежала коричневая папочка с молнией — такую же Лиде в прошлом году выдали как делегату районной конференции. Но больше всего меня насторожила его прическа — на редкость аккуратная, даже прилизанная. Лицо тоже было опасное — внимательное, чуть насмешливое. К тому же на месте, где сидеть ему явно не полагалось, прилизанный устроился так, точно имел на это полное право.
— Передайте в кассу! — попросил кто-то.
Мне в ладонь вложили целых шестнадцать копеек, и странный пассажир с интересом следил за тем, как я поступлю с этими деньгами.
«Секретный контролер!» — мелькнуло в моей голове, и тело покрылось от страха даже не гусиной, а страусиной кожей.
— Не забывайте своевременно оплачивать проезд! — строго напомнил в микрофон водитель. — Проездные документы предъявляйте!
Мне ничего не оставалось, как равнодушно опустить деньги в прозрачную кассу, оторвать четыре билета и передать в глубь салона, осторожно косясь на «секретного контролера». Опытный специалист! Вот он вроде как равнодушно отвернулся и смотрит теперь в окно: мы как раз проезжали Покровские ворота, огромный рыбный магазин, где в бассейне, выложенном кафелем, плавали метровые сомы.
Здесь однажды нервный продавец бросил атлантическую селедку пряного посола в тетю Валю, которая замучила его, выбирая такую рыбку, чтобы и жирная, и с икрой, и с живыми глазами, и с ровной чешуей… Четырежды она возвращалась, передумав, от кассы и просила «завесить другой экземпляр — поинтересней». На пятый раз он запустил в тетю Валю отборной сельдью, и на новом светло-кремовом платье отпечатался четкий масляный силуэт. Вызвали директора магазина, тот схватился за голову и умолял ничего не писать про этот возмутительный случай в жалобной книге, так как они борются за звание образцового учреждения торговли, а тем более не обращаться в милицию. Он обещал, что впредь лично будет завешивать пострадавшей лучшую сельдь, а платье приведет в порядок за свой счет, не оставив следов, так как заведующая соседней химчисткой — его лучшая подруга, почти родственница. После долгих раздумий тетя Валя согласилась, и с тех пор селедочка у Башашкиных и вправду «жирнее и нежнее белорыбицы», как выражается дядя Юра.
…Я еще раз исподтишка глянул на «секретного контролера». Теперь он якобы читал газету. Зна-аем, как это делается! В бумаге проделана дырочка, через которую ведется незаметное наблюдение, чтобы схватить меня за руку, когда я, успокоившись, все-таки попытаюсь взять себе лишнюю сдачу. Ну нет, не на таковских напали!
— На, пижон, бери, — веселый мужик в газетной шапочке протянул мне свои копейки, он так долго рылся в карманах, что я уже принял его за опытного «зайца», который ищет деньги до самой своей остановки.
— Нет, спасибо, товарищ, мне больше не надо! Я опустил двадцать копеек и взял шестнадцать, — как на уроке математики, громко ответил я.
Прилизанный оторвался от газеты и посмотрел на меня с насмешливым одобрением, мол, не перевелись еще в СССР честные парни! Теперь мне оставалось одно — отойти от кассы, протолкаться в хвост, притиснуться носом к широкому заднему стеклу и с тоской смотреть на дорогу.
Мы переезжали Садовое. Справа на крыше двухэтажного углового дома полукругом торчали буквы: «кино Спартак театр». В них вмонтированы лампочки, и вечером надпись ярко светится. Чуть ниже, под карнизом, висела большая нарисованная афиша фильма «Свадьба в Малиновке»: не очень-то похожий на себя Михаил Пуговкин отплясывал с дородной хуторянкой, а на заднем плане буденновцы рубили саблями какой-то сброд. Музыкальная комедия. Вот, значит, почему в кассу стоит такая очередь!
Говорят, здесь крутили кино еще до революции, но называлось это место, конечно, по-другому, так как Спартак — вождь восставших рабов, а это при царе не приветствовалось. Внутри там как в музее: колонны, лепнина, хрустальные люстры, из стен торчат бронзовые светильники, а двери в зрительный зал задергиваются малиновыми портьерами с золотыми кистями. В буфете перед сеансами с низенькой сцены под пианино поет настоящая артистка в длинном блестящем платье, она прижимает сложенные руки к груди, закатывает глаза и дребезжит:
Звать любовь не надо — явится нежданно,
Счастьем расцветет вокруг.
Он придет однажды, ласковый, желанный,
Самый настоящий друг…
Взглядом ты его проводишь,
День весь как во сне проходишь.
Ночью лишь подушке, девичьей подружке,
Выскажешь мечты свои…
Я представил себе Шуру Казакову, как она ночью лежит, обняв подушку, не спит и думает обо мне…
Дядя Юра, разбирающийся по роду своей «халтуры» в вокале, называет таких исполнительниц «позором Москонцерта и ужасом филармонии». Кстати, только в кинотеатрах можно выпить лимонад «Крем-сода» и пиво «Дипломат», Башашкин его обожает. В магазинах эти напитки не продаются. И вот еще что удивительно: чаще всего старые кинотеатры («Радуга» тоже) устроены на втором этаже. Под «Спартаком», например, расположен угловой гастроном № 4, который бабушка Елизавета Михайловна упорно, до самой смерти, называла торгсином.
В прошлом году я смотрел в «Спартаке» комедию «Берегись автомобиля!». Она хоть и черно-белая, но мне очень понравилась, особенно как Деточкин угоняет «Волгу» из запертого гаража с помощью подъемного крана. А ведь не догадайся я, что прилизанный — самый настоящий «секретный контролер», сидеть бы мне в суде, как Деточкину, понурив голову. Вижу как наяву: прокурор стыдит меня за поведение, недостойное пионера, Лида тихо плачет от стыда за сына, Тимофеич заранее расстегивает ремень, а Башашкин и Нетто кричат: «Свободу Юрию Полуякову!»
Всю оставшуюся до Гаврикова переулка дорогу я ломал голову над тем, как выпутаться из безденежья. Конечно, перед парикмахерской можно было бы забежать на Чешиху, к бабушке Ане, отдать желатин и потихоньку попросить недостающие двадцать четыре копейки. Она, конечно, не отказала бы, но, увы, все деньги теперь, после того как бабушка в магазине сослепу перепутала трешку с пятеркой, хранятся в кошельке у тети Клавы, а она в ссоре с Лидой почти уже год.
Маман не одолжила ей тридцать рублей на зимнее пальто с цигейковым воротником, совершенно новое: соседи отдавали почти даром, потому что тетя Вера заболела, похудела, а ей срочно были нужны деньги на дорогие лекарства. Сначала ничто не предвещало ссору: Лида обещала взять тридцатку в кассе взаимопомощи, но там оказалось «шаром покати», так как бригадир Компанеец купил себе мотоцикл и «выгреб все до копейки». Тогда она хотела смотаться на Шелепихинский филиал, там есть своя касса. Но тут, как назло, сломался конвейер, и все испугались: горела «спецлиния», а с этим не шутят. К нам на ночь глядя зашел бледный наладчик Принцев и сказал, что всем теперь будет строгий выговор и «клизма с патефонными иголками». Лида подхватилась и убежала.
Будучи маленьким, я не понимал, что значит слово «спецлиния», хотя догадывался: за ним скрывается нечто ужасное. Иногда, засыпая, я слышал сквозь дрему:
— Миш, не приставай! У меня завтра спецлиния.
— Снова-здорово! Я что — на спецлинии женился?
Потом кое-что прояснилось: два раза в месяц на заводе делают партию для «спецточек» и «спецобслуживания». Попросту говоря, этот майонез может попробовать даже сам Брежнев!
— А Хрущев?
— Хрущев? — задумался Тимофеич. — По идее, и ему могут на стол подать, он хоть на пенсии, а все-таки на правительственной даче живет.
— А он какой-то особенный, этот спецмайонез?
— Нет, — улыбнулась Лида. — Он такой, как и положено. По ГОСТу.
— А что такое ГОСТ?
— Государственный стандарт.
— Как это?
— А так: яичный порошок должен быть свежий, горчица — качественная, уксуса не больше, чем положено, перец хорошо помолотый. И не дай бог пересолить или чего-то недоложить!
— А переложить?
— Тоже нельзя. С ГОСТом не шутят! Завернут продукцию из спецсанатория или распределителя — всем дадут по шапке.
Я вообразил специальную карательную машину вроде штамповочного станка, который чеканит алюминиевые «пистоли». Так вот, сквозь этот агрегат, через проход, напоминающий турникет, медленно, как за гробом, бредут гуськом работники маргаринового завода во главе с директором, все, как один, в зимних ушанках, и пресс с размаху опускается им на головы, отчего каждый провинившийся становится ниже сантиметров на десять.
В общем, перепуганная поломкой конвейера, Лида совершенно закрутилась, забыла про тридцать рублей, а когда вспомнила и смоталась на Шелепиху, пальто уже «уплыло в хорошие руки». Тетя Клава смертельно обиделась и объявила: мол, как деньги у них канючить, так мы первые, а как помочь родне — так нас днем с огнем в поле не сыщешь. И теперь на этом поле с нами никто рядом не сядет!
— Кто же это у вас деньги канючит? — возмутилась маман. — Я вам на Восьмое марта пять рублей подарила!
— Кто-кто… Юрка твой! Как придет — то гривенник, а то и полтинник у матери выцыганит. Не стыдно инвалида и пенсионерку обирать?
— Обирать? Мы? Мы вас обираем?! Как у тебя, Клавка, язык поворачивается?
— Кому Клавка, а кому и Клавдия Тимофеевна!
— А ну вас всех… к лешему! — Лида вспылила, воспользовавшись отцовским выражением, схватила меня за шиворот и уволокла прочь с Чешихи, хлопнув на прощание дверью.
— Давай, давай, еще и Мишку накрути! — крикнула вдогонку тетя Клава.
А Тимофеича накрутить легче легкого, он заводится с полуоборота, как трофейный мотоцикл «Хорьх».
Дома отец оттаскал меня за ухо и предупредил:
— Если Клавка еще раз мне скажет, что ты у них там побираешься, выпорю как сидорову козу! На задницу долго не сядешь! Понял?
Да уж куда понятнее: деньги на стрижку «под скобку» взять неоткуда. Перспектива печальная: прихожу я домой лохматый, Лида на меня смотрит с ужасом, ее глаза наполняются слезами, и она шепчет дрожащими губами: «Как же так, сынок, ведь я же тебе маску купила, а ты… ты…»
— Гавриков переулок, — объявил водитель и добавил с неприязнью: — Магазин «Автомобили».
Пробираясь к выходу, я заметил, что «секретного контролера» на посту уже нет — видимо, закончилась смена и он сошел, скорее всего, на Разгуляе, где райком. Там ведь все отчитываются о проделанной работе. Придет прилизанный и доложит кому следует: «Честная у нас подрастает смена! Ни копейки лишнего себе не берет! Любо-дорого посмотреть! Вот, глядите…» — и выложит на стол мгновенный снимок. Он сразу после щелчка выползает из фотоаппарата — таким пользовался комиссар Жюв в фильме «Фантомас против Скотленд-Ярда». А тут, как нарочно, явится на семинар Лида. «Откуда у вас эта карточка? — побледнеет она. — Что он еще натворил?» — «Не волнуйтесь, ничего не натворил. Наоборот, этот ребенок проявил чудеса честной принципиальности! Вы случайно не знаете, где он живет?» — «Зачем вам?» — «Хотели бы поблагодарить родителей за образцовое воспитание». — «Не знаю…» — потупится моя скромная маман.
Как я стал человекообразным попугаем
Публикация:
