13. День чистых рук
Я посмотрел на небо, туча, похожая на огромную синюю медузу, плыла от Казанки, опустив на город свои серо-прозрачные щупальца. Мимо меня по переулку медленно проехала телега, запряженная пегой лошадью. Когда я был до смешного мал, извозчики (их почему-то называли ломовыми) в Москве встречались часто, даже в центре, возле ГУМа и «Детского мира». На асфальте там и сям лежали расплющенные колесами желтые лепешки, а в них дрались и чирикали воробьи, не подпуская к питанию вальяжных голубей. Маленькие юркие птички совершенно не боялись машин и взлетали буквально из-под бамперов. А вот неповоротливые сизари, зазевавшись, порой попадали под колеса и лежали потом на асфальте распластанные, будто цыплята табака на сковородке.
Но, как говорит дядя Юра, «гужевому транспорту стало не по пути с социализмом», поэтому даже у нас на Бакунинской извозчики попадаются теперь редко, а в центр их вообще не допускают: там много иностранных туристов, и они, вернувшись домой, рассказывают потом разные небылицы — мол, в СССР по улицам бродят медведи и ездят телеги. Но у нас на окраине «гужевой транспорт» еще остался как пережиток, и по радио иногда передают песню про самого последнего извозчика. Ее хрипит «артист с бугристой фамилией» — так Алексевна, у которой из-за склероза совсем отшибло память, называет Утёсова. Я как-то спросил дядю Колю Черугина, почему у певца такой сдавленный голос. И он рассказал, что во время войны Утёсов на морозе долго выступал перед бойцами и командирами, поэтому навсегда охрип.
— Выходит, он тоже инвалид войны?
— Выходит, так…
Когда мы собираемся на праздники у бабушки Мани, дед Жоржик всегда ставит… ставил свою любимую пластинку Утёсова. На одной стороне там веселая песенка про бороду:
Вот когда прогоним фрица,
Будет время — будем бриться.
Стричься, бриться, наряжаться,
С ми-илой целоваться…
На этих словах он всегда целовал бабушку Маню в губы, а мы кричали «Горько!», и громче всех старший лейтенант Константин — сын Жоржика от другой, довоенной жены. На обороте этой пластинки как раз была песня про извозчика. Сначала я не очень понимал, о чем вообще сипит Утёсов:
Ну и как же это в жизни получается,
Все-то в жизни перепуталось хитро:
Чтоб запрячь тебя, я утром отправляюся
От Сокольников до Парка на метро…
Но дядя Юра мне объяснил: самая первая ветка метро в Москве, построенная еще до войны, соединила Сокольники и Парк культуры, где я катался на американских горках. Редкое удовольствие: ветер бьет в лицо, захватывает дух, а сердце проваливается в живот и даже ниже. Женщины визжат, дети плачут в голос, но я, стиснув зубы, не проронил ни звука, даже когда с жуткой высоты мы сорвались вниз и все подумали: это крушение.
Однажды на уроке истории Марина Владимировна дала классное задание: приведите конкретные примеры заботы государства о советских людях. Я тут же поднял руку и сказал, что наше государство, строя метро, первым делом заботливо соединило две зоны отдыха, чтобы советский человек, которому надоело гулять по Сокольникам, мог за полчаса без пересадок добраться до Парка культуры и отдыха имени Горького, где аттракционов гораздо больше, есть даже павильон братского чешского пива, единственный, как считает Башашкин, в стране. Учительница посмотрела на меня с изумлением, дернула щекой, потребовала дневник и поставила там жирную пятерку:
— Молодец, Полуяков, оригинально мыслишь!
А пластинку Утёсова на майские, после смерти деда Жоржика, разбил вредитель Сашка, пытаясь самостоятельно завести радиолу. Бабушка Маня, которая вообще никогда ни на кого не повышает голос, только махнула рукой, сказала «эх вы!» и ушла плакать к соседям.
…Телега, груженная большими алюминиевыми бидонами, отличалась от тех сельских повозок, которые я видел на Волге, куда раньше мы ездили в июле или августе в деревню Селищи, на родину Жоржика. Там телеги плоские, тряские, с деревянными колесами, подбитыми железом. А в Москве повозки совсем другие: с высокими, как у грузовика, бортами и на мягком ходу — с дутыми автомобильными шинами. Да и лошади у нас в столице покрупнее и помощнее деревенских. Бабушка Аня называет их битюгами и говорит, что дед мой покойный Тимофей одно время работал ломовым извозчиком на строительстве метро. Его коня звали Поддубным, и овса он съедал столько, что можно полк прокормить.
Грустно кивая, битюг тащил тяжелую поклажу, неторопливо переставляя ноги, лохматые внизу, возле копыт, и оттого напоминавшие брюки-клеш. Извозчик в брезентовой плащ-палатке с капюшоном, казалось, дремал, не выпуская из рук вожжи. Но это обманчивое впечатление. Когда неугомонный Ренат захотел незаметно прокатиться, запрыгнув на такую же телегу сзади и спрятавшись за ящиками, кучер неожиданно проснулся и ловко огрел его длинным кнутом, оставившим на спине кровавый рубец. Ренат потом, задрав рубаху, нам его гордо показывал: жуткое зрелище! Дядя Амир, узнав о происшествии, обещал зарезать ломовика как собаку, но в результате выпорол сына, чтобы не лазал туда, куда не положено.
Следуя за повозкой, я добрел до Бакунинской улицы, названной так в честь революционера, боровшегося с самодержавием, о чем написано на табличке, прикрепленной к угловому дому — торговому техникуму. Там учат, как говорит Тимофеич, обвешивать и обсчитывать население, а Лида злится, не соглашаясь с таким мрачным взглядом на нашу советскую действительность.
Однажды, еще в четвертом классе, я написал в сочинении на тему «Моя будущая профессия», что хочу стать революционером, как Бакунин, чтобы сражаться за свободу народа. Ольга Владимировна, наша первая учительница, преподававшая нам до пятого класса все предметы, задержала меня после уроков и как-то неловко, отводя глаза, стала растолковывать: поскольку царь давно свергнут, а народ освобожден, нужда в революционерах на просторах СССР отпала сама собой. Такая профессия в народном хозяйстве теперь ни к чему, поэтому разумнее избрать себе другую специальность — например, космонавта, врача, военного, агронома, инженера или учителя…
— Тогда я буду писателем!
— Почему? — опешила Ольга Владимировна.
— Но ведь кто-то же должен сочинить продолжение «Чиполлино»!
— Разумеется! — радостно закивала она.
…Я остановился у светофора. На противоположной стороне, возле булочной, из-за куска хлеба ссорились местные собаки, из дверей гастронома высовывалась очередь — значит, там что-то дают. Со стендов «Союзпечати» смотрел покойный маршал Рокоссовский, во всех газетах одинаковый, даже в «Советском спорте». Если теперь пойти направо по Бакунинской улице, то через двадцать минут дойдешь до библиотеки имени Пушкина, а если налево, то за десять минут можно добраться до библиотеки имени Усиевича. И там, и там я часто бываю, чтобы поменять прочитанные книги на новые.
«И куда в тебя только влезает!» — удивляются библиотекарши.
А если пересечь проезжую часть и шагать прямо, никуда не сворачивая, по переулку мимо булочной, пивной и пункта приема стеклопосуды, упрешься в Большую Почтовую улицу. Там, в «Буденновском» поселке, находится мой детский сад, который можно сразу узнать по угловой двухъярусной веранде, прилепившейся к многоэтажному кирпичному дому, где обитают, как говорит тетя Клава, герои Гражданской войны и их потомство. Верхняя веранда не отапливалась, и зимой мы проводили «тихий час» в ватных спальных мешках. Конечно, мало кто по-настоящему засыпал, и мы для развлечения соревновались, у кого гуще пар идет изо рта. Чтобы победить, надо сначала как можно дольше задержать дыхание, а потом с силой вытолкнуть воздух наружу.
Чуть дальше — Рубцов переулок, там живут бабушка Аня и тетя Клава. Куда направить стопы? Я решил довериться судьбе и следовать за извозчиком, который тоже остановился на перекрестке. Возможно, он везет поклажу в наш гастроном, где молоко наливают в бидончики половником на длинной ручке, и стоит оно 28 копеек за литр, дешевле бутылочного.
Зеленый свет почему-то никак не зажигался. Я от нечего делать наблюдал, как мимо бесконечным потоком едут грузовики с деревянными бортами, самосвалы, груженные щебнем, горбатые «Победы» и грудастые «Волги» с «шашечками» на боках, автобусы с лобовыми стеклами, словно вдавленными внутрь, сине-желтые троллейбусы с длинными рогами, которые, цепляясь за провода, щелкают и роняют иногда на мостовую крупные искры. Мимо промчался лаково-черный ЗИМ с розовыми шторками на окнах. «Начальство покатило!» — говорит Тимофеич с непонятным осуждением.
Зеленый свет как пропал. Наверное, что-то сломалось в светофоре. Скорее всего, «контакт отошел» — так в общежитии всегда говорят, если возникают перебои с электричеством, и бегут к специалисту — Тимофеичу. Он загадочно улыбается: «Опять где-то коротнуло!» — берет отвертку, плоскогубцы с пластмассовыми ручками, моток синей изоленты, паяльник, оплавленный оловянный стержень и кусок канифоли, похожей на пористый янтарь. Все это нужно для изготовления «жучка», благодаря чему в доме снова зажигается свет.
— Муж у тебя, Ильинична, — волшебник! — хвалят соседки.
— Да уж, руки-то растут откуда положено. — Лида розовеет от гордости.
— И не только, чай, руки… — ржет старуха Комкова.
— Сгорим когда-нибудь мы из-за этого волшебства, как в двенадцатом году! — шутит комендант Колов, тоже разбирающийся в электричестве. — Всю проводку надо менять в доме. При царе Горохе делали…
— А кто мешает?
— У нас плановое хозяйство. Подойдет наша очередь, и поменяют — вас не спросят!
Автомобили меж тем, воспользовавшись заминкой, шли сплошным потоком, один за другим, и, презрительно фыркая выхлопами, не пускали гужевую древность в свои сверкающие ряды. Наконец прибежал сердитый орудовец в серой рубашке с погонами, на которых лычки образовывали букву «Т». Старшина пронзительно засвистел, поднял над фуражкой полосатый жезл и остановил движение. Затем он, повернувшись к нам боком, рывком показал, мол, гражданам можно переходить улицу, а извозчику ехать прямо. Пешеходы, изнуренные лишним ожиданием, рванули в обе стороны. Но кучер замешкался — видимо, битюг задремал от дорожной усталости. Лошади умеют спать стоя, подобно тому как люди могут дрыхнуть сидя. Милиционер занервничал, стал быстро вращать свою полосатую палку-выручалку, поторапливая телегу. Наконец извозчик тряхнул вожжами так, что лязгнули железные удила, и битюг, проснувшись, понуро двинулся через улицу.
Я решил последовать за бидонами, чтобы в гастрономе узнать, что дают, и полюбоваться на зеркальных карпов, медленно и печально плавающих в мутной воде, ожидая неизбежной смерти на шипящей сковородке. Совсем другое дело — мои рыбки! Им ничего не угрожает, кроме Сашки-вредителя, он недавно от всего сердца навалил в аквариум надоевшей ему манной каши. Да что там говорить, мои рыбки явно живут при социализме, даже при коммунизме. А вот несчастные карпы в гастрономе — при диком капитализме.
Вдруг над головой раздался жуткий треск, будто небо, словно грязную простынь, кто-то чудовищно сильный рванул пополам. В прорехе вспыхнули молнии. В сгустившемся воздухе запахло металлом, и густые, рокочущие раскаты грома один за другим навалились на город. По носу шлепнула тяжелая холодная капля. Я повернулся и что есть духу помчался в столовую, преодолев весь Балакиревский переулок за две минуты. Если бы поблизости оказался Иван Дмитриевич с секундомером, первый юношеский разряд по бегу мне был бы обеспечен! Едва я успел взлететь на крыльцо, хлынул настоящий ливень, да такой сильный, что не стало видно домов и деревьев, а вдоль тротуаров ринулись вниз, к Бакунинской, бурлящие потоки воды. Тучи будто прорвало. Мимо проехала горбатая «Победа», капли отскакивали от темной крыши с такой силой, что машина напоминала большого ежа, ощетинившегося прозрачными иголками.
Столовая приветливо встретила меня запахом общественного питания. В прихожей, справа от проема раздевалки, по-летнему пустовавшей, нависал над эмалированной раковиной латунный кран с алюминиевым вентилем. Возле умывальника висело зеркало, а выше красовался плакат: строгий рабочий в спецовке держит в руках полотенце и мыло, ниже крупными красными буквами написано:
Со Всемирным днем мытья рук, товарищи!
Я ополоснул ладони, вытер их висящим на гвоздике вафельным полотенцем и вошел в зал. Народу было немного: обеденный перерыв на заводе еще не начался, к тому же за окном сверкала гроза и шумел ливень, а посторонние заходят сюда редко, только те, кто знает, что здесь, у самой Казанки, вдали от цивилизации, есть, оказывается, пункт питания. Несколько полузнакомых рабочих, вроде бы из ремонтного цеха, перекусывали перед второй сменой. У окна шумели неведомые краснолицые дядьки, явно забредшие в столовую случайно — выпить пива и поспорить о товарищеском матче СССР–Швеция, закончившемся со счетом 2:2. Они громко хвалили Гершковича и страшно ругали Шестернева. Тимофеич тоже смотрел эту игру, вскакивая с криками: «Ну-у!», «Э-э-х!», «Судью на мыло!» — и тоже нес Шестернева последними неприличным словами.
Посудомойка Ванда Тарасовна на шумную компанию у окна сначала прикрикнула, но, когда те отдали ей пустые бутылки из-под пива, которые можно сдать назад в буфет по 12 копеек за штуку, она сразу к ним подобрела.
Несколько минут я внимательно, как взрослый, изучал меню, напечатанное под копирку и вставленное в мутный плексигласовый карман на стене. Расплывчатые буквы читались с трудом: то ли «с рисом», то ли с «риом», то ли «компот», то ли «конпот»… Вот мне всегда интересно, а куда они девают первый, отчетливый экземпляр, предназначенный для питающихся граждан? На память себе, что ли, оставляют? Я делал вид, будто выбираю блюда, хотя выбирать-то особенно нечего: винегрет, капуста витаминная или шпроты с горошком — на закуску, борщ, куриный или гороховый суп — на первое, биточки с вермишелью, плов узбекский со свининой или навага с рисом — на второе. Компот, чай, кисель — на третье. Раньше был еще яблочный мусс, но исчез в неизвестном направлении.
Несколько минут я внимательно, как взрослый, изучал меню, напечатанное под копирку и вставленное в мутный плексигласовый карман на стене. Расплывчатые буквы читались с трудом: то ли «с рисом», то ли с «риом», то ли «компот», то ли «конпот»… Вот мне всегда интересно, а куда они девают первый, отчетливый экземпляр, предназначенный для питающихся граждан? На память себе, что ли, оставляют? Я делал вид, будто выбираю блюда, хотя выбирать-то особенно нечего: винегрет, капуста витаминная или шпроты с горошком — на закуску, борщ, куриный или гороховый суп — на первое, биточки с вермишелью, плов узбекский со свининой или навага с рисом — на второе. Компот, чай, кисель — на третье. Раньше был еще яблочный мусс, но исчез в неизвестном направлении.
Поразмышляв для виду (взрослые всегда очень серьезно относятся к выбору еды), я так распорядился своим состоянием: салат из свежей капусты витаминный — за 4 копейки, половинка горохового супа — за 8 копеек, биточки с вермишелью в подливе — за 16 копеек. Итого: 28 коп. Кассирша Людмила Матвеевна пробила и вручила мне вместе с двумя копейками сдачи три бледно-фиолетовых чека. Хлеб в плетеной корзиночке и горчица в розетке на столе — бесплатно. В принципе можно натрескаться хлебом, а на сорок копеек купить четыре пачки молочного мороженого, запив газировкой. Ее продают возле хлебной палатки с тележки, наливая в граненый стакан сначала вишневый или кизиловый сироп из краников, приделанных снизу к высоким стеклянным колбам, а потом уже пускают шипящую воду с пузырьками, восхитительно бьющими в нос! Но так я мог поступить только в безответственном детстве, за что и бывал наказан.
Я взял из стопки пластмассовый поднос — это у нас такое нововведение, еще недавно каждую тарелку надо было носить от раздаточной к столу отдельно, а теперь чувствуешь себя как в ресторане, только там подносы железные и таскают их официанты с бабочками. Даже одну-единственную рюмку доставляют тебе на специальной круглой подставке. Я в ресторане, конечно, ни разу не был, но в кино показывают именно так. Например, в фильме «Дайте жалобную книгу!».
Тетя Женя, едва умещавшаяся в окне раздаточной, улыбнулась, налив мне супа гораздо больше, чем обычная «половинка», да и подливы на вермишель плеснула столько, что хватило бы на три порции.
— Расти большой!
— Спасибо!
— А что без компота?
В ответ я загадочно улыбнулся, расставил тарелки на подносе и потащил к столу под фикусом, где обычно питался главный бухгалтер завода Волов. Потом я неторопливо направился к буфету и на гривенник купил бутылку лимонада «Буратино». 12 копеек залога за тару буфетчица Люба с меня по знакомству никогда не берет: знает, что обязательно верну. Вообще, она очень улыбчивая, смешливая, но сегодня вид у нее печальный, даже «перманент» на голове под ажурной белой наколкой от горя развился.
Из разговора родителей я знал, что в столовой была ревизия и нашла жуткую недостачу: сто сорок три рубля. У директора пищеблока Гулумяна случился от неожиданности сердечный припадок, и ему вызывали неотложку.
— Как же Любка так проторговалась? — удивлялся Тимофеич. — Вроде бы не дура…
— Как, как? — сокрушалась Лида. — Один говорит, завтра занесу, у другого мелочи с собой нет, третий забыл бутылку вернуть… Вот и набежало…
— Сто сорок три рублика? — усмехнулся отец, не верящий в честное ротозейство. — Не-ет, тут какая-то химия с физикой. Гулумян еще бюллетенит?
— Бюллетенит. Стенокардит…
— Тот-то и оно! Армянские хитрости.
— Ну не украла же Любка?! — ахнула мать, которая всегда верила людям, даже цыганкам. — Она не такая!
— Ага, ждет трамвая…
— Как не стыдно!
Пожалев буфетчицу, стали собирать деньги, чтобы покрыть недостачу, а то ведь посадят, как нечего делать. Отец разрешил матери сдать в общий котел три рубля, но она по секрету добавила еще два из кассы взаимопомощи. Когда, собирая «выкуп», обходили комнаты общежития, даже дядя Гриша внес измызганный до неузнаваемости рубль, а вот Комковы, как обычно, пожадились, сказали: «Если проворовалась — пусть посидит!»
…Шумные незнакомцы у окна вдруг притихли, потом встали и, не чокаясь, помянули маршала Рокоссовского.
Обедая, я поглядывал за окно: дождь поредел и заблестел, переливаясь в лучах солнца, пробившегося сквозь тучи. Потом меня заинтересовал грунт в кадке с фикусом: земля была покрыта слоем спитого высохшего чая, он считается хорошим удобрением, бабушка Маня тоже сыплет его в горшки с геранью. Но занимало меня другое — мелкие черные муравьи, копошившиеся в чаинках. Я подумал: если вывести крупных боевых муравьев, то они смогут запросто одолеть всем осточертевших тараканов. Но как потом быть с победителями? Выписывать из-за границы за валюту муравьедов? Накладно, да и климат у нас не тот. Тараканы-то по крайней мере не кусаются. Размышляя, я наливал себе помаленьку в граненый стакан шипучий лимонад, отхлебывая и морщась, как Тимофеич, если пиво в бутылке кислое, бадаевское. На самом же деле ситро (так называет лимонад бабушка Аня) сладкое. Съев салат, я приступил к гороховому супу, предварительно намазав черный хлеб горчицей — так вкусней.
Тем временем в столовую ввалилась, обсуждая ливень и отряхиваясь, толпа людей в белых и синих халатах.
— Теперь грибы точно пойдут!
— И огород неделю можно не поливать!
— Из пожарных бочек через край вода хлещет!
— На Солянке, говорят, потоп!
Ко мне подсел дядя Витя Петрыкин:
— Как супец? Есть можно?
— Можно. С мясом.
— Это потому что Гулумян заболел. — Мишкин отец был грустен и тоже пил лимонад с тоской.
Мимо прошел дядя Коля в своем обычном синем халате, из нагрудного кармана торчал остро отточенный карандаш. Сосед на ходу погладил меня по голове и пошутил:
Лишь тот, кто тщательно жует,
До коммунизма доживет!
— Это точно! — вздохнул Петрыкин, стараясь не глядеть на грузчиков, баловавшихся за ближним столом пивом.
Я, как учили, пожелал ему приятного аппетита и оттащил грязную посуду на мойку. Из оцинкованных корыт, набитых использованными тарелками, шибало в нос соапстоком. Неся Любе тару, я заметил у батареи две пустые бутылки — поллитровку и чекушку, оставшиеся явно от шумных краснолицых болельщиков. Видно, они поостереглись отдать их Ванде Тарасовне, так как между окнами висел еще один строгий плакат:
Приносить и распивать
алкогольные напитки строго запрещается!
Рядом был нарисован небритый субъект с подбитым глазом, из-за пазухи у него торчала бутылка с этикеткой «Московская особая», и к нарушителю уже спешили бдительные милиционер и дружинник.
Грустная Люба с удивлением посмотрела на посуду из-под водки. Но я тихо сказал:
— Это в общий котел!
Хотел добавить оставшиеся у меня две копейки, но постеснялся.
— Спасибо, Юрочка! — тяжело вздохнула она.
Выйдя на улицу, я замер на крыльце: небо светилось свежей, умытой синевой, над влажными крышами изогнулась ослепительно-разноцветная радуга. В воздухе пахло мокрой крапивой и ноготками — их много на клумбе перед заводоуправлением. Ручьи, конечно уже не такие бурные, все еще бежали вниз к Бакунинской…
Дядя Гриша, как часовой, стоял в воротах. Увидав меня, он затрясся и зажужжал:
— М-ма-ат-ть т-теб-б-бя и-ищ-щ-щ-щ-щет…
Как я стал человекообразным попугаем
Публикация:
