21. Племянник вельмож
Но это в джунглях капитализма страшно оказаться совсем без денег. У нас в Стране Советов все по-другому. Есть, например, кассы взаимной помощи, не говоря уже о друзьях-родственниках. И не было еще случая, чтобы Батурины оставили меня в беде. Недавно я прочел книжку про обычного американского мальчика. Его отец-фермер с самого рождения сына заносил в особую книгу все, что потратил на отпрыска. Купил игрушку — записал, купил тетрадку — записал, купил конфетку — записал, купил башмаки — записал. И не потому, что фермер какой-то уникальный жмот или крохобор, просто у них там так принято даже между родственниками. Когда сын подрос и пошел работать, папаша вручил ему «гроссбух»: мол, теперь, парень, гони должок, согласно «жировке». Дикие люди!
Прижимая к сердцу конвертик с марками, я выбежал из магазина и увидел тетку, грозившуюся вызвать милицию. Она свое обещание выполнила и теперь благосклонно наблюдала, как два парня с красными повязками на рукавах обезвреживали напуганного книжного спекулянта. Один дружинник крепко держал его за шиворот, а второй внимательно рассматривал содержимое портфеля, качая головой и даже цокая языком от удивления.
— Проходи, мальчик, тут для тебя ничего интересного нет! — прикрикнула на меня общественница.
— Эти книги надо сдать в детскую библиотеку! — посоветовал я, ускоряя шаг.
— Неплохая мысль!
— Разберемся.
Батурины жили поблизости, в старинной трехэтажке на углу Большого и Малого Комсомольских переулков. Мраморная доска на стене сообщала, что дом выстроен по проекту великого русского архитектора Матвея Казакова, и он сам здесь жил с 1782 по 1812 год. Эту надпись я хорошо запомнил, так как в раннюю пору, когда еще только учился складывать буквы в слова, читал на прогулках вслух все встречные вывески, надписи, лозунги и мемориальные таблички, а их в районе Маросейки множество. Дольше всего я мучился и не мог разобрать слово «Да здравствует!», написанное там и сям белым по красному.
Однажды наша историчка Марина Владимировна сказала на уроке, что Московский университет, а также Дом Союзов, куда я ходил на елку, построил великий русский архитектор Казаков. На меня накатила такая гордость, что я поднял руку.
— У тебя вопрос?
— Нет.
— А что такое, Юра?
— Я хочу сказать, что мои тетя Валя и дядя Юра тоже живут в доме Казакова.
— Что значит «тоже»? Какая чепуха! Не могут твои родственники жить в доме Казакова. Он строил дворцы и государственные учреждения! Бред! Кстати, где эта улица, где этот дом?
— В Комсомольском переулке…
— Там, где ЦК ВЛКСМ?
— Наверное, — кивнул я, вспомнив большие вывески с золотыми буквами по бокам мощной двери, перед которой часто останавливаются черные машины.
— Ты, дружок, что-то путаешь. Казаков строил для царей и вельмож. Твоя тетя… Валя из вельмож?
— Нет, она в Главторфе на машинке печатает.
— А дядя Юра?
— Он военный барабанщик.
— О-о! Почти маршал.
— Старший сержант.
Кто-то злорадно захихикал. Просто удивительно, почему одноклассникам нравится, когда учителя над кем-то ехидничают, ведь завтра ты сам можешь оказаться на месте обсмеянного.
— Садись уж, племянник вельмож!
Тут весь класс откровенно заржал, а Шура Казакова презрительно улыбнулась. Мне стало жутко обидно: получалось, я врун, хотя сказал чистую правду! Едва не заплакав, я уперся взглядом в крышку парты, испещренную древними рисунками и надписями, которые много раз и тщетно пытались закрасить. Одна фраза въелась в деревяшку особенно глубоко: «Историчка — дура!»
Но через неделю Марина Владимировна приказала мне остаться после урока, и я понял: сейчас влетит за то, что мы во время объяснения нового материала втихаря играли с Серегой Воропаевым в морской бой. Историчка всегда воспитывала нарушителей дисциплины по отдельности, чтобы лучше доходило.
— Юра, — сказала она строго и торжественно. — Ты, как ни странно, оказался прав. Твоя тетя вполне может жить в доме Казакова. Я была в том районе по делам и специально зашла в Комсомольский переулок. На стене есть мемориальная доска: «Охраняется государством». В окнах стоят цветы и висят разные занавески. Там в самом деле живут простые советские люди. Извини, что я тебе не поверила! Мы, учителя, не можем знать все на свете, но постоянно повышаем свою квалификацию. Спасибо тебе за ценную информацию!
— Пожалуйста.
— Будь и впредь таким же наблюдательным!
— Буду.
— Но пусть этот разговор останется между нами. Договорились?
— Договорились.
— Вот и славно! Давай дневник, за любознательность ставлю тебе «пять». Но если я еще раз, дружок, увижу, как ты с Воропаевым на уроке играешь в морской бой, то потоплю вас обоих. Одной торпедой. Понял?
— Понял.
— Привет тете!
…В подъезде дома Казакова пахло стариной и доисторическими кошками. Лестница с кованым, в завитушках ограждением плавно поворачивала от этажа к этажу. Кое-где старинные, вытертые до блеска перила были оторваны, и обнажилась стальная полоска с дырочками. Песочного цвета ступени имели посередине полукруглые углубления. Это ж сколько народу прошаркало по ним за двести лет, чтобы стесать подметками камень! Невероятно… Я вообразил Пушкина в цилиндре и с тросточкой, спускающегося беглой походкой на прогулку, а навстречу ему тяжело поднимается объевшийся на званом обеде баснописец Крылов. Нетто, сам большой любитель покушать, уверяет, будто Иван Андреевич умер от обжорства… Еще в детстве, когда я медленно, глядя под ноги, полз наверх, мне бросилась в глаза закономерность: чем выше, тем углубления в ступеньках становились менее заметными.
— Почему? — спросил я у дяди Юры.
— Очень просто, — объяснил он. — Внизу жили богатые и толстые от хорошего питания господа, а на верхотуре — разная там худая мелочь…
Но главной достопримечательностью подъезда были не ступени, а маленькие черные сосульки, свисавшие с серого потолка, по углам затянутого паутиной.
— Шпана развлекается! — ругалась тетя Валя. — Колония по ним плачет!
А развлекается шпана так: берется новый коробок, затем спичка с помощью большого пальца упирается головкой в боковину, желательно свежую, не исчирканную. Щелчок! Если все сделано правильно, спичка летит и вспыхивает, кувыркаясь в воздухе. Попав в побелку огненным кончиком, она намертво прилипает к потолку и, догорая, образует вокруг себя пятно копоти. Я и сам так пробовал, но спички или вообще не зажигались, или гасли в полете, или ударялись в потолок не тем концом и падали на пол… Тоже ведь искусство! Возможно, при регулярных тренировках и у меня получилось бы, однако дело это опасное: поймают жильцы — в лучшем случае надерут уши.
Я одним духом взлетел на третий этаж. На узкой длинной площадке друг на друга смотрели две двери. Если отсюда глянуть вниз, то видно, что мозаика на полу у входа изображает большие цветы, вроде лилий, а если, перегнувшись через перила, удачно плюнуть, можно попасть в середину раскрывшегося бутона. Один раз меня за этим занятием застала бабушка Елизавета Михайловна и рассердилась. Она сказала, что когда-то в этот пролет бросился жених, оставленный неверной невестой, и расшибся насмерть. А ты плюешь! Но дядя Юра уточнил: несчастный сиганул вниз, так как перед свадьбой вдрызг проигрался в карты и остался совсем без денег. Мрачные времена. Выходит, никто его не выручил? У нас в СССР по-другому: Люба проторговалась, а мы ей складчину собираем.
Дверь левой квартиры, где живут Батурины, обита старым черным дерматином, местами прохудившимся: из прорех торчат клочья серой пакли. Посредине в два яруса теснятся почтовые ящики, обклеенные вырезанными газетными и журнальными названиями: «Советский спорт», «Красная звезда», «Вечерняя Москва», «Работница», «Наука и жизнь», «Знание — сила», «Литературная газета», «Крокодил», «Гудок», «Транспортное строительство». Под ящиками есть старый медный звонок, его надо вращать, будто заводишь будильник, — и тогда в квартире раздается мелодичный скрежет. Но этим звонком давно никто не пользуется, его заменила электрическая кнопка на косяке. Под ней приклеена бумажка:
Батурины — 1 зв.
Кустинский — 2 зв.
Сиротин С.Д. — 3 зв.
Сиротин А.С. — 4 зв.
Сиротины занимают три комнаты. В одной, справа, в конце коридора, живет старичок Сергей Дмитриевич, служивший инженером и построивший много разных мостов, но после войны уцелели всего два. Остальные взорвали или наши, или немцы. Он говорит, погибшие мосты часто ему снятся по ночам. При царе его семье принадлежала вся квартира, а потом их «уплотнили». В комнате Сергея Дмитриевича я был только один раз — относил по просьбе бабушки Елизаветы Михайловны пузырек с каплями Зеленина. Меня удивило, что книги там, как в Пушкинской библиотеке, стоят в высоких, до самого потолка, шкафах, причем корешки у них в основном старинные, золотые, тисненые, а имена писателей написаны с твердыми знаками: Лермонтовъ, Чеховъ, Фетъ, Майковъ, Ренанъ…
Над кожаным диваном с откидывающимися валиками в деревянных рамочках развешаны снимки разных мостов. На широком письменном столе в резном овале — пожелтевшая фотография: очень красивая дама в шляпе с перьями и молодой Сергей Дмитриевич в фуражке и мундире с молоточками на петлицах. Оказывается, при царе инженеры, как и военные, носили форму.
В отдельном застекленном шкафу главное богатство — три полки кляссеров в кожаных и бархатных обложках. Сиротин-старший — заядлый филателист и переписывается со всем миром. Дядя Юра говорит, у него есть марка, которая стоит больше, чем «Волга». Сомневаюсь, ведь любой нормальный человек моментально обменял бы ее на автомобиль. Кстати, Сергей Дмитриевич всегда, даже отправляясь на кухню или в туалет, запирает свою дверь на ключ и вешает его на шею, чтобы не потерять из-за склероза.
Рядом, в двух больших смежных комнатах, живет с женой и сыном пузатый Алька, по прозвищу Нетто, на самом деле он Альберт Сергеевич, именно так его и спрашивают по телефону, который прикреплен к стене в коридоре. Алька работает директором вагона-ресторана и подолгу пропадает в рейсах. Оказывается, до Владивостока поезд идет чуть ли не десять дней! Иногда гости звонят по ошибке три раза вместо четырех, Сергей Дмитриевич шаркает к входной двери и усмехается, обнаружив ошибку:
— Ах, вы к Бовтам? Проходите…
Это он так шутит. Бовт — фамилия Алькиной жены. В гостях у них я бываю постоянно, так как дружу с Мотей, неимоверно толстым мальчиком двумя годами старше меня. Он все время что-то жует, а его мамаша Софья Яковлевна, наоборот, худющая, бледная и страдает желудком. Когда Нетто, вернувшись из рейса, угощает соседей слегка заветрившимися бутербродами с икрой, красной и черной, севрюгой, лососиной, сырокопченой колбасой, она никогда ничего не ест, а только грустно улыбается, поглаживая себя «под ложечкой».
У них в комнатах на стенах висят большие картины, изображающие томно разлегшихся голых женщин. Веселый Нетто называет их всех почему-то Нюшками. С потолка там свисают хрустальные люстры, не хуже, чем в том театре, где я видел «Синюю птицу», но, конечно, послабее, чем в Елисеевском гастрономе. Этот магазин тетя Валя называет «горем семьи», так как спиртное там можно купить до десяти часов вечера.
На полу у «Бовтов» лежат ворсистые узорчатые ковры, а в застекленных шкафах и на этажерках стоят золоченые кружевные сервизы, получше тех, что выставлены в витрине на улице Кирова. А вот книг у них гораздо меньше, чем у Сергея Дмитриевича. Зато есть импортная музыкальная чудо-машина: нажимаешь кнопку — и черная пластинка сама по специальному желобку катится и ложится на байковую поверхность вертушки, а затем патефонная головка с иголкой сама собой опускается на вращающийся диск. И комнату заполняет музыка, но не советская — а джаз, от которого хочется бегать, бесясь, по комнатам.
— Не носись там с Мотькой! — строго предупреждает тетя Валя. — Раскокаешь кузнецовский фарфор — до смерти не расплатимся…
М-да, удивительная семейка: у одного марка стоит как автомобиль, у другого — блюдечко такое, что цены не сложишь!
Сколько я себя помню, Сергей Дмитриевич всегда был с Алькой в ссоре, даже не разговаривал с сыном. Общались они через Мотьку или Софью Яковлевну, хотя, как я понял из обмолвок взрослых, разрыв произошел именно из-за того, что Нетто женился на «ростовской разведенке», с которой познакомился в рейсе. Сиротин-старший даже не пришел к ним на свадьбу в ресторане «Метрополь», а младший в отместку записал Мотьку на фамилию жены — Бовт. Впрочем, дядя Юра объясняет все иначе: Сергей Дмитриевич хотел, чтобы сын тоже стал инженером, но тот, отчисленный из института за прогулы, пошел работать железнодорожным официантом. А еще раньше, в молодости, он спёр у отца и, сбежав в Ялту, промотал редкую марку, каких в мире всего несколько штук.
За такое, конечно, можно обидеться. Когда вредитель Сашка нашел мой кляссер и, решив мне помочь, разодрал блок «Беловежская пуща» на отдельные марки, которые аккуратно рассовал по слюдяным карманчикам, я навешал ему от души и не разговаривал потом с ним неделю. Но, с другой стороны, Сергей Дмитриевич очень добрый. Иногда он дарит мне вскрытые проштемпелеванные конверты, их надо немного подержать над кипящей кастрюлей, а когда марки «отпарятся», осторожно просушить их теплым утюгом. Благодаря соседу-коллекционеру у меня есть теперь целые четыре английские королевы — красная, синяя, зеленая и розовая!
В общем, я так и не понял, из-за чего рассорился отец с сыном. Возможно, Сергею Дмитриевичу не нравился его образ жизни, старый инженер частенько предупреждал, что передачи в тюрьму носить Альке не намерен, а коллекцию свою завещает государству. Нетто, по моим наблюдениям, вернувшись из рейса, пребывал в двух состояниях: он или веселился, шумно пил вино, выстреливая пробки в форточку, зазывая и угощая соседей, или же, повязав голову мокрым полотенцем, сидел за ломберным столиком и щелкал деревянными счетами, перебирая кипу разлинованных бумажек, придавленных сверху бронзовой «Нюшкой». Бумажки называются накладными. Почему? Куда их накладывают? Странный все-таки наш русский язык!
В часы подсчетов Альку злил любой посторонний шум, и все ходили на цыпочках. Только дядя Юра позволял себе разные шуточки вроде вопроса: «Когда вниз головой будешь бросаться, банкрот?» Да еще Сергей Дмитриевич на полную громкость нарочно заводил на своем древнем проигрывателе с раструбом арию «Люди гибнут за металл!». Софья Яковлевна робко стучала в его дверь, умоляя убавить звук, но тщетно.
— Болеет, говоришь? — не снимая дверной цепочки, в щель, осведомлялся инженер. — Знаем мы эти болезни!
Дядя Юра иногда под неодобрительные взгляды тети Вали объяснял, смеясь, что у Нетто два недуга и оба птичьего происхождения. Один называется «перепел», а другой — «три пера». Ну, с первым все понятно, это от слова «перепить». Но со вторым я так и не разобрался, а главное — никто из взрослых не хочет объяснить, в чем секрет, хотя обычно их хлебом не корми — дай растолковать ребенку значение какого-нибудь редкого слова.
И все-таки веселился Нетто чаще, чем грустил.
Алька и дядя Юра — оба страстные болельщики, не пропускают ни одного матча по телевизору, часто ходят на стадион «Динамо». Как-то они взяли меня с собой, но я так и не понял, почему сорок тысяч человек ревут и бесятся из-за мотающегося по полю мяча… Давным-давно, еще в молодости, соседи-приятели дали друг другу прозвища, использовав фамилии знаменитых советских футболистов — Нетто и Башашкина. Клички прилипли, иногда даже по телефону кто-нибудь спрашивает:
— Нельзя ли пригласить к аппарату гражданина Башашкина?
А дядя Юра порой отвечает, если Алька в рейсе:
— Нетто нету…
Обычная картина: веселый пузатый сосед врывается без стука в комнату Батуриных:
— Башашкин, «Кони» вышли в финал! Кирнём?
— Немедленно вспрыснем! — вскакивает с дивана дядя Юра, к неудовольствию тети Вали.
— Алик, Юре завтра на службу! — строго выглядывает из-за ширмы бабушка Елизавета Михайловна.
— Наркомовские сто граммов, не больше! — успокаивает Нетто.
— Умоляю, мальчики, только не заводитесь!
— Клянусь! Да поразит меня ОБХСС!
— Капустинского надо позвать! — предлагает Башашкин. — Он ставил на «Динамо». Вот пусть теперь и бежит на угол.
— Я стучал ему в дверь. Молчит. Видно, деньги, подлец, считает.
И конечно, всякий раз они заводились, да так, что квартира ходила ходуном. В этом состоянии приятели придумывали и вытворяли самые разные штуки, в том числе и со мной, несмышленышем. Однажды, мне было лет пять, не больше, друзья решили поставить меня в караул возле уборной, которая расположена справа от входной двери, прямо перед общей кухней, а из нее, кстати, можно попасть на черную лестницу, спускающуюся во внутренний дворик.
Когда я спросил бабушку Елизавету Михайловну, зачем нужен черный ход, она ответила: раньше, при царе, чистая публика попадала в квартиры через парадный вход, а кухарки, истопники, лакеи проникали через дворик, карабкаясь по узкой и крутой лесенке.
— А почему она называлась черной? — допытывался я.
— Ну как тебе сказать… Там прачки грязное белье забирали. Помои выносили. Нищие и богомольцы за милостыней оттуда заходили.
— Какие нищие? Как на вокзале?
— Примерно. Но их тогда было гораздо больше, особенно богомольцев и ходоков…
— К Ленину?
— Ленина еще не было. Они шли издалека. Порой поистратятся — поесть не на что… Вот и христарадничали.
— А зачем шли издалека?
— Ну, как тебе сказать… Начальству пожаловаться…
— На эксплуатацию?
— Пожалуй… Шли к чудотворному образу приложиться. К Владимирской Божьей Матери в Толмачах, например…
— И напрасно! — заметил я, вспомнив фильм «Чудотворная», в котором пионер Родька утопился из-за иконы. — А богомольцы в черном ходили?
— Как правило.
— Вот поэтому-то и лестницу черной назвали.
— Возможно, но я так не думаю, — ответила бабушка, с интересом глянув на меня. — По ней еще поднимали провизию и дрова для печек, а потом выносили помои и золу. Зола какого цвета?
— Черного.
И в самом деле, в каждой комнате казаковского дома имелась выложенная изразцовой плиткой, уходящая под самый потолок печь с чугунной дверцей внизу. Я там прятал конфеты от прожорливого Мотьки.
— Наконец, Юрочка, в те времена не было клозетов, и по черной лестнице выносили «ночную посуду». Во двор рано утром приезжала большая бочка на колесах, запряженная лошадью…
— Говновозка? — уточнил я.
— Юрочка, старайся избегать таких слов! Ты же воспитанный мальчик! Надо говорить «ассенизационная бочка». Хорошо?
— Хорошо.
Я вспомнил утреннюю очередь в общежитии и вообразил старинную, бестуалетную Москву. От Кремля до Разгуляя и даже до Измайлова у всех черных лестниц стоят сотни бочек, запряженных битюгами, и тысячи смущенных людей, опустив глаза, выносят из квартир ночные посудины, напоминающие огромные глиняные кринки с обливным горлышком. Каждый бросает в тарелочку свой грошик и, морщась, выливает содержимое горшка в бездонную бочку. «Следующий!» — командует кучер-ассенизатор.
— А уборную к нам сюда уже при советской власти проложили? — не унимался я.
— Нет, еще при царе, — ответила бабушка Елизавета Михайловна.
В самом деле, туалет в квартире Батуриных старинный, с узорным чугунным бачком, поднятым под потолок, на цепочке свисает латунное кольцо, сияющее от частого употребления. Если за него дернуть, вода с высоты по трубе, обметанной каплями, устремляется в унитаз с ржавой промоиной посредине, клокоча при этом так, что слышно в комнатах.
Изнутри к двери веселый Нетто прикнопил красочный плакат, на нем как живые нарисованы шмат мяса, яблоки, огурцы, картофелины, буханка хлеба, луковицы и две бутыли молока. А над всем этим изобилием красными буквами написано:
Вот что можно купить
взамен одной бутылки водки!
Сбоку от унитаза на вбитый в стену штырь нанизаны аккуратные куски газеты, каждый размером с горчичник. Коротая время в уборной, я иногда пытаюсь догадаться, что означают буквы, отрезанные от крупного газетного заголовка. Например: «…ШЕ ЗНАМЯ СОЛИ…» Но поскольку заголовки в газетах всегда похожи друг на друга, понять, по правде говоря, не так уж трудно: «ВЫШЕ ЗНАМЯ СОЛИДАРНОСТИ!»
И вот однажды, чтобы я не мешал играть взрослым в карты, Нетто выдал мне свою охотничью двустволку, конечно без патронов, а Башашкин вручил военную фуражку, китель с сержантскими погонами, висевший на мне как шинель на Дзержинском, и парадные хромовые сапоги, доходившие, как ботфорты, до самых «глупостей». Нарядив и полюбовавшись своей выдумкой, они поставили меня в караул перед уборной, чтобы я предупреждал желающих, если кабинка занята, а если свободна, требовал разрешение и без него не допускал к «толчку». Соседей же предупредили: пропуском может служить любая бумажка — трамвайный билет, ненужная квитанция, фантик, наконец…
Но Семен Мигранович об этой договоренности ничего не знал. Тут надо бы сказать, что до Капустинских в их комнате жила Злата Яновна, одинокая дама с усиками. Всегда печальная и молчаливая, она сначала меланхолично молола зерна, вращая ручку кофемолки, похожей на маленькую шарманку. Потом, как и Серафима Николаевна, варила в турке свой душистый напиток, который пригубливала из маленькой чашки, чередуя глоток с глубокой затяжкой: сигарету соседка вставляла в длинный янтарный мундштук. (Но до поры до времени на меня это никак не действовало.)
Злата Яновна покупала свой «настоящий арабик» в очень красивом китайском магазине на Мясницкой. Когда мы с родителями, направляясь в гости к Батуриным, выходим из метро на станции «Кировская», чтобы взять там торт или пирожные, в нос сразу ударяет запах свежемолотого кофе и пряных сладостей. Кажется, где-то за домами, во дворах, спрятана огромная медная кофемельница, и великан, вертя ручку, беспрерывно перетирает горы темно-коричневых ароматных зерен.
Улыбалась и даже расцветала Злата Яновна только в те редкие дни, когда к ней в гости приходил с тортом и вином ее лысый сослуживец, главный бухгалтер Семен Мигранович, чтобы, как она смущенно объясняла, «подбить баланс». Этим они прилежно занимались, заперев дверь и включив громкую музыку — медленную и красивую.
Нетто в таких случаях говорил, подмигивая:
— Под Равеля баланс подбивают, греховодники!
Так вот, в тот день в гостях у Златы Яновны был как раз Семен Мигранович. Я уже час стоял на посту, пропустив в туалет по предъявлении рваной марки Сергея Дмитриевича и дважды по дружбе Мотьку, опившегося газировкой. Уборная была свободна, когда в коридоре появился главный бухгалтер, он был в тапочках на босу ногу, в майке и брюках на подтяжках. Тело у него, в отличие от головы, оказалось такое волосатое, точно он надел на себя доху, вывернутую мехом наружу.
— Пропуск! — строго потребовал я, выставляя вперед ствол.
— Какой еще пропуск? — оторопел он. — Ты кто еще такой?
— Я — часовой.
— С какой стати?
— Приказали!
— Кто?
— Башашкин и Нетто!
Семен Мигранович растерялся, попятился и вернулся в комнату, откуда вскоре, дымя сигаретой, выпорхнула Злата Яновна, веселая, раскрасневшаяся, растрепанная, в длинном голубом халате. Увидев меня в огромных сапогах, кителе до пят и фуражке, съехавшей на нос, она на миг потеряла дар речи, а потом зашлась в таком хохоте, что согнулась буквально до земли. Полы ее шелкового халата разлетелись — и я с изумлением обнаружил, что взрослые тети иногда ходят совсем без трусов, как маленькие девочки, но и это еще не все: у них там, оказывается, бывают не только кустистые заросли, как у Риммы Федоровны, а очень-таки аккуратные «бобрики», словно выстриженные под расческу парикмахером. На истеричный смех прибежал Нетто, он с интересом охватил взглядом хохочущую соседку и выдал рассерженному Семену Миграновичу пропуск — бубновую шестерку…
Как-то потом, осторожно подбирая слова, я поинтересовался у Лиды, есть ли в Москве такие особенные парикмахерские, где стригут волосы не только на голове, но и… В ответ получил по носу за «дурацкий вопрос». Удивительные все-таки люди взрослые: сначала сами нам рассказывают про отдел в «Детском мире», где распределяют по семьям новорожденных, покупают нам кукол без малейших признаков «глупостей», разгуливают по коммуналке без трусов, а потом еще раздают оплеухи за «дурацкие вопросы»…
Как я стал человекообразным попугаем
TELEGRAM BARCAFFE
Публикация:
