28. Бабушка-двоечница
А Вовка Петрыкин, уверенно шедший на серебряную медаль, срезался на выпускном экзамене по физике, да еще в присутствии инспектора РОНО, и вот уже третий месяц он лежит носом к стенке, ни с кем не разговаривает, не хочет учиться, говорит: «Пойду в армию и брошусь на амбразуру!»
Мне его жалко! Он так старался! И все ему в этом помогали. Дядя Витя, чтобы не мешать будущему медалисту готовить уроки, приделал к телевизору специальный наушник и смотрел футбол с выключенным звуком, беззвучно крича: «Го-о-о-ол!» Другие передачи тетя Валя вообще запретила, мол, Володеньке мелькание экрана мешает сосредоточиться. Мой друг Мишка бегал на мультики к нам или к Петьке Коровякову. А вот мне все нипочем, я, например, способен одновременно кушать, делать уроки, коситься в телевизор, читать Жюля Верна и думать о Шуре Казаковой. Тимофеич может орать «Сапожники! Судью на мыло!», даже швырять тапочки в экран, мне и это нисколько не мешает. Но Вовка Петрыкин, несмотря на такие тепличные условия и вечную зубрежку, схватил «пару» по физике и скис. Слабак!
…Под букварем лежала тонкая (за две копейки) тетрадка для письма ученицы 1-го класса «Б» 348-й школы Анны Полуяковой. Теплея сердцем, я перелистал страницы. Сначала шли, как и положено, неумелые палочки, крючочки, петельки, кружочки… За ними следовали детские каракули, отдаленно напоминающие русские буквы: перекошенное «А» с кривой перекладиной, уродливое «Б», похожее на объевшегося бегемотика, чудовищное «В», смахивающее на волдыри, а «Г» можно было принять за охромевшее «П»… С чем сравнить букву «Я», даже и не знаю… Головастик с двумя хвостиками, пожалуй…
Потом на страницах замелькали слова: «Мама», «Папа», «Миша», «Аня», «Клава», «Юра»… Неровные, корявые, не совпадающие по наклону с частыми линейками буквы то и дело заезжали за поля или утопали в кляксах. Как результат внизу каждой страницы стояли: красная тройка с минусом и моя старательная подпись с завитушкой как у Ольги Владимировны. Двоек бабушке я не ставил из уважения к возрасту.
…В 4-м классе на уроке истории СССР Ольга Владимировна рассказывала, что при царе Россия была самой темной, необразованной страной, мало кто из народа умел читать и писать. Зато после революции сразу началась массовая ликвидация безграмотности — ликбез. Народным учителям по призыву партии всячески помогали комсомольцы и пионеры, в результате Советский Союз стал самой передовой страной всеобщей грамотности. Теперь даже в любой отдаленной избе при свете «лампочки Ильича» колхозники с интересом читают газеты, журналы и книги, переворачивая страницы не холеными барскими ноготками, а суровыми пальцами, покрытыми трудовыми мозолями, как выразился писатель Паустовский. Понятно?
Я поднял руку.
— Юра, ты хочешь спросить? — удивилась Ольга Владимировна. — По-моему, все и так ясно.
— Нет, не все.
— Ну, спрашивай!
— Если у нас всеобщая грамотность, почему тогда мои бабушки не умеют читать и писать?
— Обе?
— Обе.
— Странно. Где они живут?
— В Москве.
— Вот как?!
Класс обидно захихикал и стал перешептываться. Вовка Соловьев покрутил пальцем у виска, явно намекая на слабоумие всего нашего семейства, а Шура Казакова глянула на меня с томным разочарованием.
— И ничего смешного тут нет! — одернула хохотунов Ольга Владимировна. — Да, в данном конкретном случае мы имеем дело с пережитками прошлого, а они еще цепко держатся за нашу действительность. Думаю, Юра, не только твои бабушки остались неграмотными…
— Но вы же сказали «всеобщая грамотность»!
— Всеобщая, Юра, не значит поголовная, — чуть покраснев, не сразу ответила учительница. — Ребята, у кого еще бабушки с дедушками неграмотные?
Стало тихо, потом послышались перешептывания, одноклассники смущенно переглядывались, не решаясь признаться в семейной отсталости. Наконец поднялись три осторожные руки.
— Вот видите, ребята! И ничего тут стыдного нет. Объясняется все просто: при царе бедному человеку получить образование было трудно и некогда, он работал с утра до вечера. А потом все силы на борьбу уходили. Революция. Гражданская война. Восстановление. Опять война. Опять восстановление…
— А потом? — спросил кто-то.
— Потом муж, семья, дети, хозяйство… Не до учебы, — тяжело вздохнула Ольга Владимировна. — Думаете, легко в сорок лет за парту садиться? Я вот тоже хотела после техникума еще педвуз окончить, но так и не собралась… Ладно! Поднимите еще раз руки, у кого есть в семье неграмотные!
Рук оказалось даже больше, чем прежде. Ольга Владимировна внимательно пересчитала и записала на бумажке, а потом торжественно к нам обратилась:
— Но вы, ребята, как пионеры, должны помочь своим неграмотным бабушкам и дедушкам! Научите их хотя бы читать по складам и писать. Стыдно ведь! Наши герои Землю облетели, а кто-то из советских людей даже элементарной грамоты до сих пор не знает, вместо подписи ставит крестик! Считайте, это вам задание на летние каникулы!
Вернувшись домой, я отыскал в письменном столе свой букварь и чистые тетрадки с частыми линейками, оставшиеся с 1-го класса. Начать «ликбез» я решил с бабушки Мани, которая ни в чем мне никогда не отказывала, даже разрешала в раннем детстве играть ее янтарным ожерельем. Когда мы в очередной раз приехали в гости на Овчинниковскую набережную, я увязался за бабушкой на кухню, дождался, пока она посадит в жаркую духовку «чудо» с кексом, и заявил:
— Ты должна научиться читать и писать!
— Зачем, внучок?
— Как зачем? — опешил я. — Космонавт Леонов в космос вышел, а ты вместо подписи крестик ставишь!
— Почему крестик? За пенсию я всегда сама расписываюсь. Меня еще Илья Васильевич, царствие ему небесное, выучил.
— А читать?
— Не успел. Потом Лида с Валей приставали, буквы показывали, да без толку. Если Господь памяти хорошей не дал, где же ее взять?
— Бог тут ни при чем! Давай еще раз попробуем! Станешь грамотной, будешь газеты и книги читать!
— Газеты мне Жоржик читает, а книжки по радио каждый день передают. Я носочек тебе вяжу и слушаю… Ну-ка, Юрочка, отойди, кекс посмотрю, не пригорел бы!
Зато бабушка Аня, услыхав мое предложение, аж подпрыгнула от радости:
— Ой, давай, давай!
— Мам, не смеши народ! — насупилась тетя Клава.
Но старушка, нацепив на нос мутные очки, уже рассматривала принесенный букварь.
— Глянь, козлик ну точно как у нас в Деменщине был. Яшкой звали. Я же так в школу хотела пойти, плакала, просилась… А как от хозяйства отлучишься? Мать с утра до ночи в поле, у соседа батрачила, весь дом с младшими на мне… А зимой — одни валенки на троих, по снегу босиком за семь верст не добежишь!
— Как это — одни валенки?
— Да вот так…
— И как же вы жили?
— Хорошо жили. Корова была, козы, куры… А в лаптях все, кроме старосты, почитай, ходили.
— А после революции?
— После революции другое дело! Как с голоду припухли, в Москву подались. Когда я на заводе работала, звали меня в школу. А тут сначала Мишка, потом и Клавка родились. Куда там учиться! Да еще Тимофея Дмитриевича, сердечного, трамвай зарезал…
— Как?
— А вот так! Он же в деревне привык спьяну куражиться — ляжет посреди села, песни горланит, а телеги его объезжают со всем уважением. Драчун был тот еще! Как наши парни с фабричными стенка на стенку сходились, его всегда наперед выставляли. Разбаловался. А у трамвая рельсы — вот и не объехал…
— Мам, и охота вам на старости лет дурью маяться курам на смех! — надулась тетя Клава. — Помирать же скоро!
— А вот помру грамотной, глядишь, на том свете и зачтется!
Бабушка Аня на удивление быстро запомнила все буквы, к тому же многие она знала по вывескам «Хлеб», «Мясо», «Вино», «Продукты», «Хозтовары», «Одежда»… И уже скоро мы читали с ней по складам: «Луша мала», «Мама ушла», «У Муры усы», «У Мары трусы»… За чтение я ставил бабушке четверки и даже пятерки, которыми она особенно гордилась и показывала тете Клаве, но та, наоборот, почему-то сердилась и называла наши занятия цирком шапито. Однако я упорно ходил в Рубцов переулок два раза в неделю. Вскоре бабушка читала по складам не отдельные слова, а целые предложения и даже стихи. Путалась, конечно, запиналась, но сама себя тут же поправляла:
Котик усатый
По садику бродит,
А козлик рогатый
За котиком ходит…
Как-то заглянула в комнату, чтобы занять пшена, Лия Давыдовна. Увидев, как мы с бабушкой голова к голове склонились над букварем и читаем по складам, соседка рассмеялась от удовольствия:
— Ах, какой же ты, Юрик, молодец! Бабушку на буксир взял. Тянешь к знаниям. Ну просто пионер-герой. Чистой воды Павлик Морозов!
Когда она вышла с пшеном, тетя Клава, сузив без того маленькие глазки и подозрительно глянув ей вслед, проскрипела:
— Мам, ты поняла?
— Что, Клавк?
— Глумится она над тобой.
— С чего это ты взяла?
— А с того! При чем тут Павлик Морозов?
— Его кулаки убили, — напомнил я.
— Во-от! Надсмехается она над тобой!
— Отстань! Не мешай учиться:
И лапочкой котик
Моет свой ротик.
А козлик седою
Трясет бородою.
Только вот с письмом у нас сразу не задалось. Во-первых, бабушка решила, что рисовать по линейкам буквы еще легче, чем читать букварь, она торопилась, брызгала чернилами, ставила кляксы и сердилась на перья, которые вместо прямой волосяной линии выводили толстую, как сарделька, загогулину. А усидчивостью бабушка не отличалась; сколько помню, всегда сновала между кухней и комнатой.
Во-вторых, у нее не гнулись два пальца на правой руке — средний и указательный. Когда ей было лет десять, она в поле порезалась серпом, а йода и зеленки тогда ни у кого не было. Начался антонов огонь — по-нашему заражение крови. Отвезли бабушку в соседнее село к фельдшеру, но тот закричал на них: поздно, ничего нельзя сделать, зовите попа — соборовать! Но позвали знахарку-мордовку. Она сначала обмазала воспаленную руку теплым коровьим навозом, обернула мешковиной, дала выпить горького травяного отвара и велела так лежать два дня, пока от пота тюфяк не наволгнет. Потом старуха потребовала белой муки и свежих яиц. Их принесли прямо из-под кур. А за крупчаткой пришлось к соседу-мироеду бежать. Замесила мордовка тесто, как будто на лапшу, обмазала им бабушку с ног до головы да и запекла…
— Как это так — запекла? — обалдел я.
— А как хлеб запекают! Истопила печь, вымела угли с золой да и в под меня всю запихнула.
— Куда-а?
— В печку.
— Я думал, так только в сказках бывает. Разве человек в печку влезет?
Эге! Еще и место останется. Мылись-то раньше в печи. Это тебе не ванна! Смоешь золу — и как заново родился!
Потом знахарка отколупала с тела хлебную корочку, завязала в тряпицу, велела отнести на кладбище и зарыть, а бабушке дала сладкий травяной отвар, после которого она беспробудно спала два дня, и когда встала, жар прошел, рука не болела, только два пальца скрючились навсегда.
— Но зато я с того света вернулась!
— Ну, это понятно: мне гайморит тоже в поликлинике теплом лечили, — согласился я. — А вот зачем корку на кладбище закапывать?
— Чтобы смерть обмануть… Внучек, ты мне двойку не ставь, я буду стараться!
— Хорошо, так и быть — тройка с минусом.
— Поставь старой дуре тройку с плюсом! — приказала тетя Клава, когда бабушка снова метнулась на кухню. — Жалко тебе, что ли?
— Не могу. Оценка должна соответствовать знаниям, — твердо ответил я, в точности как Ольга Владимировна.
Но потом у «первоклассницы» резко испортилось зрение, в глазах замелькали мушки. Одна, крупная, как слепень, норовила усесться как раз на те буквы, которые нужно было прочитать. И стало не до учебы.
…Я положил тетрадку на этажерку, глянул на ходики, обомлел и вскочил, чтобы бежать в парикмахерскую, но тут в комнату влетела со скворчащей сковородкой бабушка Аня: масло в чугуне еще пузырилось, чуть шевеля ноздреватые ломти жареного хлеба, искрящегося сахарной посыпью.
— На-кась, только не обварись! Присядь — подавишься!
— Я опаздываю!
— Стой, я тебе с собой заверну.
…Обжигая язык хрустящим сладким хлебом с молочной мякотью внутри, я прыгал через ступеньку, понимая, что могу безнадежно опоздать и тогда очередь придется занимать заново. Ногой открыв дверь, я выскочил на улицу и в ужасе застыл: на старушечьей лавочке у подъезда как ни в чем не бывало сидели давешние хулиганы. «Морячок» так же крутил в пальцах финку, а «второгодник» наматывал на кулак ремень. И снова вокруг ни души: хоть бы кто вышел прогуляться… Нет, работает страна, план дает, коммунизм строит, а железнозубый участковый Антонов на своем мотоцикле ищет преступность в другом месте.
— Ну, как там бабушка? — ласково спросил Корень.
— Хорошо… — давясь хлебом, прохрипел я.
— Прожуй! — участливо посоветовал Серый. — А что это у тебя там? — Он кивнул на газетный сверток, промокший масляными пятнами.
— Ситник жареный.
— На молоке?
— Угу.
— С сахаром?
— Угу.
— Оставишь!
— Присядь, внучек! Разговор есть! — усмехнулся «морячок», подвинулся, освобождая для меня место, и ткнул в лавку финкой, чтобы я сел между ними.
— Я в парик-кмахерскую оп-паздываю…
— Не волнуйся, американец! В морге тебя подстригут!
Как я стал человекообразным попугаем
Публикация:
