8. Двор с нехорошим названием
Я отложил ручку и посмотрел на будильник: через два часа – обед, а мне после завтрака и оладышков есть совершенно не хотелось, да и сочинять письмо в редакцию тоже. Надо, как выражается бабушка Аня, нагулять аппетит. В детстве у меня было малокровие, и она часто водила меня вдоль чугунной набережной Яузы – смотреть на шлюз и кормить уточек, которые, рассекая воду, бросались к брошенным кусочкам хлеба.
– Глянь, селезень никогда утицу не обидит, всегда корочку уступит! Понял?
– Понял! А голуби?
– Голуби жадные…
Итак, решено, надо прошвырнуться! К тому же на ходу лучше думается и, возможно, мне удастся как-то перекинуть мостик от «новых рубежей» к тараканам.
Кстати, для возбуждения аппетита меня не только выгуливали, но и давали горькую полынную настойку, от нее есть вообще не хотелось, а потом стали подсовывать на ложечке пивные дрожжи. Они внешне похожи на сухой рыбий корм и тоже хранились в круглой жестяной банке на подоконнике. Однажды, уезжая на майские праздники с ночевкой к Батуриным, я попросил Лиду покормить рыбок, а она, перепутав, высыпала в аквариум пивные дрожжи. Когда я вернулся, вода была мутная и шипела, пенясь, точно жигулевское в кружке. Все рыбки, кроме сомиков и гуппи, сдохли. Я рыдал, а отец называл мать «кулёмой».
Сам-то я свое малокровие не чувствовал, но взрослые называли меня «бледным, как смерть», «зеленым, как кузнечик» и «худым, как мощи», а бабушка Аня шептала в ужасе: «Не жилец!» Участковая врачиха Скорнякова, оттянув мне нижнее веко, выговаривала Лиде: «На улицу! Ребенок должен двигаться, бегать и резвиться на воздухе! Что он у вас дома в духоте делает?» – «Читает…» – «Дочитаетесь до белокровия!»
Сама Скорнякова, несмотря на хромоту, двигалась постоянно, с утра до вечера обходя больных детей, а ведь от поликлиники до нашего общежития даже здоровым шагом пёхать минут двадцать. У нее же одна нога короче другой. В специальном ботинке с толстенной подошвой врачиха ходила, переваливаясь по-утиному, зато очень быстро – не догонишь. Выглядела она неважно – бледная и худая, поэтому когда докторша появлялась в общежитии, ей сразу же несли блины, пончики, пирожки, куличи, крашеные яйца – от чистого сердца.
– Ну что за безобразие! – возмущалась Скорнякова, глотая слюнки. – Вы меня как гоголевского городничего задариваете! С чем пирожки? Только попробую…
Я еще раз внимательно осмотрел комнату, ища тараканов: ни одного. Ладно! Подождем! Положив в карман сорок копеек, я спустился во двор. Под навесом как обычно дежурил наш сторож дядя Гриша, трясущийся так, словно к нему подключили провода высокого напряжения. Контузия. Во время войны он был моряком, упал за борт, снесенный взрывной волной, чудом спасся из ледяной воды и до сих пор ходит в черном бушлате, расклешенных брюках и тельняшке.
– Г-г-г-у-у-л-л-л-лять? – спросил он.
– Ага.
– Д-д-д-д-о-ж-ж б-б-б-у-д-д-е-е-т…
– Не сахарный – не размокну!
Я постоял под навесом, озираясь по сторонам и прикидывая, куда бы направиться со двора. Места знакомые, здесь я вырос, знаю каждую выбоину в асфальте, каждую завитушку карниза. Но иногда бывает так, что вдруг ты почему-то смотришь на привычное, словно впервые – на новенького. И тогда становится ясно, что совсем не знаешь дома, в котором живешь…
Парадный вход в наше общежитие напоминает древнегреческий портик, но не из мрамора, а из чугуна – литье, старинное, узорное, с прорезями. Спереди, под коньком, виден затейливый вензель из трех переплетенных букв «НТК». Говорят, это – инициалы бывшего хозяина, он сбежал от революции за границу, спрятав все свое золото у нас на чердаке, но пока никто еще не нашел, как это случилось в фильме «На графских развалинах». А вот когда в прошлом году ломали остатки сгоревшего дома в Налесном переулке, в стене обнаружены чугунок с серебряными монетами. Клад тут же забрали в пользу государства, а крановщику, шарахнувшему по стене чугунным ядром, пообещали премию. И вроде бы заплатили, хватило аж на мотоцикл с коляской. А вот Тимофеич усмехается, сомневаясь: мол, почему тогда стихушничал и не проставился? Шиш ему дали, а не двадцать пять процентов!
Раньше за общежитием расстилался парк с прудом, но потом там построили Маргариновый завод. Жалко, конечно, природу… А что делать? Это теперь зайдешь в гастроном – и вот, пожалуйста: позади прилавка на специальном алюминиевом столе высятся три куба, каждый размером с коробку от радиолы, два желтых, это соленое и несоленое масло, и третий куб – темно-коричневый – шоколадное! А после революции и Гражданской войны масла в стране не хватало даже детям, потому-то и построили Маргариновый завод. Лида говорит: специалистов из самой Америки вызывали, так как они там первыми додумались мазать на хлеб маргарин – дешево и сердито!
– Богачи-то у них наверняка коровье маслице жрут! – усмехается Тимофеич.
– Конечно, – соглашается маман. – А у нас масло доступно каждому!
– Зачем же вы тогда свою замазку херачите?
– Для разнообразия. Должен быть широкий выбор. Может, человек экономит – на машину копит? Поест пару лет маргарин, потом пойдет в Гавриков переулок и купит «Победу».
– Ну разве что так, если не окочурится от вашего питания…
– У нас все по ГОСТу!
– Оно и видно…
Общежитие отгорожено от завода высоким кирпичным забором, а дальний угол двора доверху завален пустыми ящиками, в них привозят в столовую банки и бутылки. Если вскарабкаться по ящикам, то можно увидеть весь завод. Между плоскими корпусами к небу поднимаются вперемежку дымящиеся трубы и огромные черные липы, оставшиеся от прежнего парка. Между клумбой и заводоуправлением уместилась доска почета, там во втором ряду справа есть фотография Лиды, застывшей в строгом недоумении. От главного конвейера к складу и обратно по узкому асфальту снуют бесшумные электрокары с коробками. Водители, щелкая рычагами управления, стоят впереди на специальной приступочке спиной к грузу, напоминая издали древнегреческих кентавров.
Двор у нас узкий и тесный, два автомобиля не разъедутся, он весь каменный и заасфальтированный – ни клочка открытой земли, ни единого кустика, только из трещин выбиваются зеленые лохмы травы и тонкие «огуречики» подорожника. Про железные ворота и калитку я уже, кажется, говорил. При царе их на ночь запирали от воров и бандитов. Алексевна рассказывала, что сильно припозднившихся квартирантов пускал домой, поднимаясь с постели, дворник, днем работавший швейцаром. Не бесплатно, конечно, и накопил он в конце концов столько, что купил себе избу в деревне, лошадь с телегой и корову.
Теперь воров и бандитов почти всех выловили, но ворота на ночь все равно запирают на всякий случай, а вот калитка открыта в любое время суток. Дядя Гриша пытался восстановить старорежимные порядки, стал вечером задвигать засов, но мужики ему быстро объяснили: такими фокусами с калиткой он себе заработает в лучшем случае товарищеский суд.
В углу на ящиках устроились две немолодые работницы столовой. Засучив рукава когда-то белых халатов, они чистили картошку, брали из большого короба темные бугристы клубни, и буквально через минуту белые, чистые картофелины улетали, булькнув, в алюминиевый бак с водой. В пионерском лагере мне приходилось дежурить на кухне, и я-то знаю, как трудно вот так – быстро и гладко оскоблить клубень. Особенно здорово управлялась та, что постарше, у нее на руке синела пороховая наколка: роза на стебле с острыми шипами. Тетка очищала картошку как бы одним неотрывным движением, и узкая лента кожуры, быстро удлиняясь, падала в подставленный ящик для очисток.
– З-з-з-з-е-ч-ч-ч-к-к-а, – доверительно сообщил мне дядя Гриша.
Вдруг «зечка» ловко крутанула в пальцах нож, как в фильме «Дело пестрых», и воткнула его в гору нечищенной картошки, достала из кармана пачку «Беломора», протянула напарнице, потом закурила сама. Ну, вот опять… Просто какое-то бедствие! И хотя на мне были не предательские треники, а плотные техасы, я стремглав выбежал за ворота от греха подальше, как любит говорить бабушка Маня.
– Д-д-д-о-ж-ж-ж б-б-б-у-у-д-д-д-е-т! – повторил вдогонку дядя Гриша.
Несмотря на понедельник, наш Балакиревский переулок (взрослые упорно говорят: «Рыкунов») был пуст, если не считать пары прохожих и грузовика, выезжавшего из хладокомбината. Душный летний ветерок отдавал бензином и тополиной горечью. В небе светило доброе августовское солнце, но над Спартаковской площадью в самом деле висела темно-синяя туча, а в воздухе появился металлический привкус – верный признак скорого ливня. Я еще раз огляделся: никого. Делать решительно нечего.
О, если бы сейчас был июнь, я бы нашел себе занятие! В это время цветут тополя, и асфальт, как снегом, покрыт толстым слоем пуха, но особенно много его скапливается вдоль тротуарного бордюра. Если поднести спичку, огненный ручеек, вспыхнув, уносится аж до Бакунинской улицы. А если на асфальте остались масляные лужицы, натекшие из прохудившихся машин, то они еще долго потом горят низким голубым пламенем, как конфорки на плите. Но это – дело опасное: не дай бог рядом окажется участковый на мотоцикле – точно заберет в детскую комнату милиции, как моего одноклассника Кольку Виноградова, за которым потом мать с ремнем гонялась по всему Центросоюзному переулку и кричала страшным голосом: «В колонию захотел, сволочь, как отец!» Раньше Колька уверял, будто его папа – полярник, он на пять лет отправился дрейфовать на льдине и обещал привезти сыну настоящий моржовый клык.
Никого! Скучно без коллектива, особенно после людного пионерского лагеря, где нет ни одной свободной минуты: то футбол, то КВН, то конкурс отрядной песни, то «Зарница», то поход на речку Рожайку, то секретная почта с девчонками, то вылазка на дачные участки за клубникой…
Оставалось одно – наугад прошвырнуться по переулку в надежде встретить знакомых ребят. Вдруг кто-то тоже приехал на пересменок или вообще остался в Москве, сидит дома, бродит, изнывая от одиночества, по Ойкумене или томится в городском пионерском лагере, в саду имени Баумана, как и я в позапрошлом году.
Первым делом я решил наведаться в соседний Жидовский двор, там живет мой друг и одноклассник Петька Кузнецов, но не в самом четырехэтажном длинном доме, а сбоку, в бараке. Взрослым это название очень не нравится, хотя они сами его, между прочим, и придумали. Однажды я выбежал из комнаты, летя к друзьям, уже гонявшим шайбу по ледяной мостовой между сугробами: вечерами машин в нашем переулке почти не бывает. Лида громко спросила вдогонку, где меня в случае чего искать, и я из коридора гаркнул на пол-общежития:
– В Жидовском дворе!
По лестнице как раз поднимался дядя Коля в черной телогрейке, накинутой на синий халат. Он удивленно посмотрел на меня, поманил пальцем и тише обычного произнес:
– Юрочка, не надо говорить таких слов, а тем более – кричать!
– Почему? Я же не виноват, что его так все называют…
– Во-первых, не все. Во-вторых, кто-то может обидеться. А людей обижать нехорошо.
– Кто обидится?
– Ты сам прекрасно знаешь – кто. Ты же обидишься, если тебя назовут, допустим, «кацапом».
– Не обижусь.
– Не спорь! Когда я был в твоем возрасте, за такие слова можно было в тюрьму попасть, а то и похуже…
– За какие слова? – оторопел я.
– За эти самые… – Он снова понизил голос.
– Не может быть!
– Может. У меня друга за это посадили. Поссорился с соседом и ляпнул сдуру.
– А как же его тогда называть?
– Да как угодно… Мало ли хороших имен… Например… например… «Двор напротив». Или еще как-нибудь.
– Ладно, – согласился я, понимая, что со взрослыми, которые всего на свете боятся, спорить бесполезно.
Но история «двора напротив» меня заинтересовала. Я выбрал момент, когда у родителей было настроение поговорить по душам – обычно это случается в воскресенье, после обеда. Самое время от нечего делать поинтересоваться:
– Ну, сын, как дела в школе?
– В дневнике все написано.
– А повежливей можно?
– Миш, ну что ты к нему пристал? С ребенком надо разговаривать. Может быть, и у него к нам вопросы накопились…
– Есть вопрос!
– Задавай! – разрешил отец.
– А почему Жидовский двор так называется?
– Что-о?! – вскинулась Лида. – Сынок, это нехорошее слово, его употребляют только некультурные люди!
– А культурные люди какое слово употребляют – еврей?
– Культурные люди вообще на эту тему стараются не говорить.
– Лид, а в самом деле… Я как-то не задумывался… Почему? – заинтересовался Тимофеич.
– Ну, в общем, Волов мне так объяснил: дом построили еще до войны для какого-то торгового треста, а там работали одни… И так все ясно! И чтобы этого слова я от вас обоих больше не слышала!
По переулку, который тянется вдоль Казанки, я дошел до Петькиной халупы, притулившейся к бетонному забору автохозяйства, поднялся на шаткое деревянное крыльцо и постучал в дверь, обитую старой белой клеенкой с розовыми цветочками. Так и не дождавшись ответа, я перегнулся через перила и заглянул в кухонное окно: внутри абсолютно никого. На плите – ни чайника, ни кастрюли, ни сковороды. Дуршлаг и шумовка висят на гвоздиках. Хлебница пустая – ни горбушки, ни сухарика. Точно: уехали всей семьей в деревню на парное молочко. Время отпусков. Жаль, очень жаль! Петька Кузнецов – мой лучший друг, товарищ и заступник. У него самые большие в классе бицепсы. Когда он их напрягает и предлагает желающим пощупать, то продавить пальцами напруженные мускулы невозможно, как покрышку грузовика.
От Петькиной халупы и начинается двор с нехорошим названием. Я решил пройти его насквозь в надежде встретить Леньку Пархаева или хотя бы Марика Зенина и, конечно, чтобы посидеть в знаменитой «амфибии» капитана Лифшица. Можно, в крайнем случае, зайти к Леньке домой, но после истории с бабушкиным вареньем из неизвестных ягод я стараюсь встречаться с ним только на свежем воздухе…
Жидовский двор – место тихое, красивое и аккуратное, с газонами, огороженными низким штакетником. Кроме повсеместной желтой акации здесь растут кусты шиповника, который называют почему-то «собачьей розой». На выпуклых, обложенных кирпичом клумбах цветут ноготки, бархотки и настурции. Выгорожена большая детская площадка с качелями, каруселью, лесенкой, турником и горизонтальным бревном для тренировки равновесия. Здесь есть даже две урны, напоминающие «каменный цветок» из фильма про Данилу-мастера.
Я шел, поглядывая по сторонам: на лавочках сидели обычные старушки с вязанием, старички с кроссвордами и шашками, обычные мамаши качали коляски или с ужасом наблюдали, как дети карабкаются по вертикальной лестнице. Рыжебородый дядька в широкополой шляпе выгуливал пегого пса с длинными, чуть ли не по земле волочащимися ушами. Дородная тетка, отдуваясь, тащила сумку, из которой выглядывала голова большой щуки с удивленными глазами.
У дальнего забора, как говорится, на вечном приколе, стояла настоящая немецкая «амфибия» с утиным передом, широкими рубчатыми колесами и настоящим корабельным винтом под кормой. Вездеход буквально врос в землю, вокруг поднялась зубчатая крапива и распластались огромные лопухи с липучими фиолетовыми бутонами. Ленька Пархай рассказывал, что на этой «амфибии» вернулся с фронта домой герой-десантник капитан Лифшиц. Ему разрешили забрать трофейную машину с собой за выдающийся подвиг в порядке исключения. Так Лифшиц и рулил от самого Кенигсберга до Москвы, а девушки-регулировщицы махали ему флажками.
Когда капитан, посадив в вездеход всю семью, поехал кататься по городу, его, конечно, тормознул первый же постовой, мол, по какому такому праву передвигаетесь по столице нашей Родины на вражеской технике? Но у героя имелась разрешительная бумага, пописанная чуть ли не самим Сталиным. Орудовец прочитал, испугался, отдал честь, и с тех пор никто героя больше не останавливал. Наоборот, все понимали: если на улице появилась трофейная «амфибия», значит, едет капитан Лифшиц – посторонись! Он мигом долетал до Измайлова, с разгона плюхался в Серебряный пруд и плыл дальше, взбурливая воду винтом и вызывая досаду рыболовов с удочками.
Хотя вездеход стоял не в гараже, а под открытым небом, никто не решался к нему приблизиться, даже ночью: все хулиганы знали, что у капитана есть трофейный парабеллум, а стреляет десантник без промаха даже на бегу, не то что прицельно с подоконника. Но потом капитан Лифшиц скончался от старых ран, машина осталась без надзора, и ее быстро разорили: сначала выкрутили часы и другие приборы из передней панели, потом унесли складные сиденья, срезали брезент откидывающейся крыши, даже дверцы зачем-то выломали…
Когда я впервые увидел «амфибию», она уже стояла раскуроченная, но не до конца, оставались на месте и двери, и рычаг ручного тормоза. Она еще не вросла в землю, а там, где вездеход съезжал с асфальта, в земле виднелся рубчатый след, который только-только начал зарастать подорожниками и одуванчиками. Сегодня же от трофея остался один остов, но ржавчины до сих пор не видно, наверное, техника была покрыта особой краской, рассчитанной на плавание в воде.
Я вдруг подумал, что адмиралиссимус Ураганов должен приехать в 348-ю школу не на черном «ЗИЛе», а на новейшей трофейной «амфибии», которую он отобрал у сдавшихся американцев. Да, именно так!
Не встретив никаких знакомых рож, я прошел нехороший двор насквозь и оказался в Центросоюзном переулке. На углу сидела грязная дворняжка с грустными человеческими глазами, и я решил посвятить день приручению четвероногого друга. Его можно поселить у нас во дворе, в ящиках и потихоньку подкармливать, таская из дому котлеты. Стоят они всего шесть копеек штука, не обеднеем! Конечно, чтобы пес не убежал, придется привязать его веревкой к железному кольцу, вмурованному в стену. Раньше оно называлось «коновязью». Хотя, если верить повести Пушкина «Дубровский», дореволюционные самодуры могли приковывать к такому кольцу и дикого медведя – для забавы…
Как я стал человекообразным попугаем
Публикация:
