23. Самозваные улицы
Я богат! Не было ни гроша — да вдруг алтын! Надо будет спросить у Алексевны, что такое алтын. Ну, грош — понятно, это совсем уж ничтожная мелочь. Соседка показывала мне крошечную медную монетку, на которой написано «1/4 копейки», и уверяла, будто на нее можно было напиться сбитня до одури. А что можно сегодня купить на четверть копейки? Ничего…
Раздумывая, где бы разменять рубль, чтобы сесть в троллейбус, я вышел из полупустого Комсомольского переулка на запруженную Маросейку: мимо неслись майонезного цвета «Волги» с шашечками на боках, горбатые «победы», новенькие угловатые «москвичи», грузовики с деревянными бортами, «бычки», крытые брезентом, военные газики, хлебные фургоны, «каблучки» — на таких развозят по магазинам продукцию маргаринового завода. Величественно проехали черные машины с начальниками — видимо, прямо в Кремль, который отсюда недалеко. Сквозь стекла виднелись гордо поднятые головы в шляпах. Руководители всегда ходят в шляпах, а вот их заместители почему-то в кепках. Наверное, так полагается. Протарахтел мотоцикл с коляской, в ней сидела, прижав уши, большая удивленная собака. Проплыл долгий синий троллейбус, щелкая и цепляясь за искрящие провода длинными «рогами». Они иногда соскакивают, чаще на повороте, мотор сразу глохнет, и транспорт останавливается.
— Ну вот, приехали! — огорчаются пассажиры.
Тогда недовольный водитель, чертыхаясь, вылезает из кабины, надевает резиновые рукавицы, чтобы не шарахнуло током, обходит троллейбус кругом и, размотав привязанные к штангам канаты, повисает на них всем телом, стараясь совместить пазы на концах «рогов» (Тимофеич называет их кронштейнами) с проводами. Но это очень трудно, так какпровода высоко, а пазы очень маленькие, да и «рога», видимо, чересчур упругие. Иногда водитель возится минут десять, а пассажиры смотрят на часы и ругаются, грозя написать в Мосгортранс. Однажды мы так простояли почти час, шофер был молодой, неопытный, худенький, и один толстый пассажир, жутко спешивший на совещание, дал мне подержать свой портфель и взялся тянуть тугие канаты вместе с водителем. Когда мотор заработал, толстый оглянулся, не заметил меня и схватился за сердце:
— П-портфель… Годовой отчет… Мне дурно!
— Эй! — Я дернул его сзади за пиджак.
— Мальчик, разве можно так пугать! — прошептал он, обернувшись и вытерев пот со лба, а потом полез в карман, чтобы дать мне на мороженое.
— Гражданин, вы в своем уме? — возмутилась Лида. — Не на паперти.
— Я просто хотел поощрить вашего мальчика…
— Ну не деньгами же!
— Конечно, конечно, извините, мамаша!
Когда мы уже сели в троллейбус, я спросил у Лиды:
— А что такое паперть?
— Тебе еще рано…
Кстати, Маросейка — первое городское название, которое я услышал и запомнил. Так ее всегда называли, хотя на указателях, привинченных к стенам и напоминающих циферблаты, прикрытые сверху жестяными шляпками, русским языком написано: «Улица Богдана Хмельницкого». Это такой гетман из учебника — в чалме с пером, — он навеки воссоединил Украину с Россией.
Взрослые, конечно, странные люди, они упорно не хотят называть улицы и переулки теми именами, какие черным по белому написаны на указателях. Поэтому развелось страшное количество самозваных мест. Вот, например, если пойти по Маросейке налево, от центра, никуда не сворачивая, то примерно за час можно добраться до нашего общежития. После Богдана Хмельницкого будет улица имени Чернышевского, писателя-революционера, которого проходят в девятом классе. Но для всех это Покровка. За Садовым кольцом начинается улица Карла Маркса, учителя нашего Ленина, но ее никто, кроме водителей, объявляющих остановки, так не называет, а только Старая Басманная, и всё тут!
Правда, «Разгуляй» пишется и слышится одинаково. А могли бы присвоить имя какого-нибудь Героя Советского Союза, ведь называется эта площадь так весело, потому что в старину в центре, около Кремля, водку пить запрещали, царь ругался, как Лида на наших мужиков, если они громко стучат под окном костяшками домино. Разгуляться можно было только на окраине, за Садовым кольцом. Здесь образовалось что-то вроде нынешних Черемушек или, того хуже, Чертанова и распахнул свои двери знаменитый кабак. Он был как у нас сегодня «Арагви», где Башашкин однажды халтурил и объелся шашлыком по-карски. Кабак так и назвали — «Разгуляй». Дядя Юра мне по секрету рассказал.
От Разгуляя в сторону Измайлова идет Спартаковская улица, которую все зовут Елоховской. Из-за большой церкви слева. Она действующая. И там всегда много людей, но в основном пожилых, хотя и молодежь попадается. Пионеров, правда, не видно. В тот раз, когда я держал портфель пугливого толстяка, мы тоже потом проезжали на троллейбусе мимо Елоховской церкви.
— Хлопчик, это ты про паперть спрашивал?
— Ага… — Обернувшись, я увидел старушку в платочке.
— Вон, гляди, ступеньки перед храмом! Это и есть паперть. Там бедным денежку подают.
— У нас нет бедных, — возразила Лида.
— Богатых у нас нет… — улыбнулась старушка деснами.
Бауманскую улицу, которая начинается после Елоховской, упорно обзывают Девкиным переулком. За что — не знаю. Зато Бакунинскую улицу никак не переиначивают. Уважают революционера, хоть и профессия эта теперь не нужна народному хозяйству. А вот наш Балакиревский переулок так и остался Рыкуновым, как при царе. И хоть ты тресни!
Ничего не понимаю…
Так вот Маросейка… Сюда меня привезли из роддома, что рядом с Немецким кладбищем. Наш двухэтажный дом стоит против Комсомольского переулка. Там с «довойны» жили бабушка Аня, тетя Клава и Тимофеич, а когда он привел после свадьбы туда Лиду, им отделили занавеской угол, где меня, как говорит дядя Юра, и «сделали», точно я Буратино, мальчик из полена. Мы перебрались в общежитие, едва мне стукнуло три года, возраст почти бессознательный, но кое-что про квартиру на Маросейке я все-таки помню…
Окон ни во двор, ни на улицу в нашей комнате не было, только в потолке имелась застекленная рама, выходившая на чердак, и каким-то удивительным образом слабый дневной свет все-таки проникал к нам. Я лежал под этой рамой, смотрел вверх и знал со слов бабушки: если там по пыльному стеклу промелькнет маленькая тень — это пробежала мышка, если большая — кошка. Еще я помню бесконечный коридор, он вел на кухню. Научившись ходить, я ковылял сначала в комнате по стеночке, от стола к стулу. Но однажды бабушка Аня уложила меня, спела песенку про серенького бычка, который кусает непослушных детей за бочок не хуже волка, и ушла стряпать. А спал я, между прочим, не в собственной кроватке с высокими бортами (так теперь шикует вредитель Сашка!), а на двух связанных между собой стульях и до сих пор помню, как больно упирались в спину ободья сдвинутых вместе сидений.
Так вот, Анна Павловна ушла и неплотно закрыла за собой дверь. Я же проснулся, спустился на пол, побродил по комнате, вышел в коридор и, держась за разный выставленный вдоль стен скарб, добрался до дымной кухни и только на самом пороге, споткнувшись, упал, заорав благим матом. Тогда хозяйки, занятые своими кастрюлями и сковородками, меня заметили и стали успокаивать, восхищаясь тем долгим и полным трудностей маршрутом, который я только что осилил. Лишь бабушка Аня причитала, заламывая руки, так как в коридоре стоял ящик с острыми и опасными инструментами соседа-столяра.
— Чуть без глаза ребенка не оставили!
Еще я почему-то запомнил, как она, поджав губы, подбрасывала в руках и подозрительно ощупывала подушку с родительского топчана.
— Чтой-то совсем легкая стала…
— Анна Павловна, — чуть не плача, отвечала Лида. — Побойтесь Бога! Кому ваше перо нужно?
— Не знаю, не знаю… — ворчливо отвечала бабушка. — Может, и никому не надобно, да только не та подушка стала, совсем не та, дряблая вовсе…
Маман рыдала и порывалась вернуться на Пятницкую, к маме, Тимофеич стучал кулаком по столу, а тетя Клава мочила виски уксусом, от которого щипало в горле, и обещала от всего этого кошмара завербоваться на Север. Но все кончилось хорошо: Лиде, как молодому специалисту, дали комнату в общежитии маргаринового завода, и мы переехали туда. Неужели я все это запомнил? Нет… Скорее всего, обидчивая маман в сердцах рассказывала…
Кто, интересно, теперь обитает в нашей комнате с окном в потолке? Когда вырасту, обязательно зайду в нашу квартиру на втором этаже и проведаю — вдруг кто-то еще остался из прежних жильцов, хоть и прошло столько лет!
Я вообразил, как адмиралиссимус Ураганов, в черной парадной форме, с кортиком на боку, с аксельбантами и медалями, появляется на пороге старой квартиры. «Вам кого, товарищ?» — «Не узнаете?» — «Нет… Ой! Как вырос-то!»
— Мальчик, ну что ты столбом встал! Тут люди ходят!
Я посторонился, давая дорогу тетке с ковром, свернутым трубой, и вспомнил, что надо бы, наконец, разменять рубль. Проще всего зайти в угловой гастроном, но кассирши не любят «разбивать», как говорят в Сухуми, бумажные деньги, им всегда мелочи не хватает. Разумнее купить за копейку коробку спичек, но кто же продаст ребенку огнеопасный товар? Никто. Придется съесть еще одно мороженое, самое дешевое — фруктово-клюквенное в бумажном стаканчике за семь копеек. Но если прибавить сюда проезд на троллейбусе, то от рубля останется всего 89 копеек. Ах, как быстро улетучиваются деньги! Не зря Тимофеич, узнав, что до получки нет ни копья, кричит, багровея, на бедную Лиду:
— Тебе что, деньги карман жгут? Кулёма!
Еще неизвестно, как он отнесется к сегодняшним тратам, но завтра мы будем уже далеко, а наедине «предки» почти не ссорятся.
И тут мне в голову пришла гениальная мысль: надо быстренько дойти до метро «Площадь революции», там в кассе разменять рублевку на четыре двугривенные монеты и пятачки, один из которых опустить в светящуюся щель турникета, а потом с замиранием сердца пройти между двумя опасными «костылями», внезапно выскакивающими из боковых прорезей, нанося чувствительные удары по бокам.
Я еще помню, когда в метро пропускали контролеры. Женщины в черных мундирах и красных беретах стояли у входа наготове, как пограничницы, они забирали билеты, надрывали и бросали в высокие, выше меня, железные урны с узким горлом. Турникеты появились, когда я пошел в школу, а после семи лет за детей в транспорте уже надо платить. Некоторым везет: Витька Расходенков, самый маленький в нашем классе, бесплатно ездил на метро до одиннадцати годков, каждый раз жалобным голосом сообщая дежурному, что, мол, его забыли забрать из детского сада, и вот теперь он самостоятельно, с риском для жизни добирается домой. Сотрудники станции всякий раз были настолько потрясены безответственным поведением разгильдяев родителей, что не обращали внимания на школьную форму маленького проходимца. Но однажды все-таки заметили — даже не форму, а пионерский галстук, который он, обнаглев, поленился снять… Витьку забрали в детскую комнату милиции и вызвали отца, который пришел в бешенство, обещал сделать из обманщика «бешбармак», но, конечно, потом простил и даже похвалил за находчивость. Меня Лида убила бы!
Новые турникеты были красивы: деревянные, полированные, а в стеклянном окошке загоралась стрелка, разрешавшая проход. Тимофеич выдал мне пятак, я опустил его в щель и смело шагнул, однако непонятно почему из прорезей выскочили «костыли», больно ударив меня в живот, я испугался и зарыдал. Маман потребовала начальника станции, прибежал дежурный в фуражке и стал сбивчиво объяснять, что модель экспериментальная, неотрегулированная и они уже просигналили куда следует, что фотоэлемент турникета иногда принимает детей за посторонние предметы вроде неоплаченного багажа. Одному ребенку совсем недавно ребро сломали, так что я еще легко отделался.
— А вот вы у меня легко не отделаетесь — немедленно сообщу в райком! — сурово пообещала Лида. — Над пассажирами они экспериментируют!
— Ваше право! — развел руками дежурный, видимо уставший от нареканий. — Не мы эти костоломы производим!
— А кто?
— Вам номер почтового ящика назвать или сразу адрес?
— Не надо… — охолонула маман. — Но вы все-таки поосторожнее, хотя бы с детьми!
С тех пор турникеты по просьбам трудящихся усовершенствовали, и они перестали считать детей «неоплаченным багажом», но я до сих пор прохожу сквозь них с замиранием сердца, ожидая сокрушительного удара по ребрам. Зато потом, когда встанешь на движущуюся «лесенку-чудесенку», совсем другое ощущение! Эскалатор — это бесплатный аттракцион. Иногородние так и катаются: вверх — вниз, вверх — вниз, пока на них дежурная не рявкнет:
— Вы что мне тут аттракцион устраиваете! Езжайте в Парк культуры!
Бывая на «Площади революции», я обязательно подхожу к бронзовому матросу с маузером и к пограничнику с овчаркой, у которой блестит нос, так как его все норовят потрогать — и не только дети, между прочим. Башашкин, к неудовольствию тети Вали, всякий раз восхищается пловчихой в купальнике. Говорит: лучше только девушка с веслом! Отцу нравится футболист с мячом, а Лиде — студент с книгой, на что Тимофеич как-то недобро усмехается. Когда маман училась в техникуме в Воронеже, за ней настойчиво ухаживал студент вуза, звал замуж и до утра помогал готовиться к экзаменам, что у отца вызывает такую же ярость, как у Лиды — наличие в плановом отделе завода «Старт» крашеной выдры по имени Тамара.
От «Площади революции» всего две остановки до нашей «Бауманской» станции, а там уж всё рядом. Сворачиваешь налево, на улицу Энгельса, которую местные зовут Ирининской, идешь мимо Немецкого рынка, где иногда продают, прикрывая газетой и озираясь, сахарных петушков на палочках: пять копеек за штуку. Если же зайти через деревянные ворота в ряды и походить вдоль крытых прилавков, можно от души напробоваться зимой — квашеной капусты и соленых огурчиков, а летом — разных ягод: слив, вишни, смородины, крыжовника, черники, гонобобеля, малины… Но для этого надо аккуратно пристроиться к каким-нибудь взрослым, делая вид, будто ты пришел с ними, как ребенок, и вынужден тоже пробовать на вкус разную ерунду по семейной обязанности. Тут важно затесаться между двумя парами, чтобы до конца было непонятно, с кем ты в самом деле пришел на рынок. Мы с Расходенковым и Виноградовым иногда так делаем. Но рано или поздно мнимые родители догадываются, в чем дело, и шугают нас, обзывая вдогонку беспризорниками. Витьку однажды поймали за ухо, но он, рыдая, сказал, что дома буквально голодает, в результате получил полтинник на пропитание. В общем, смехотура!
За Немецким рынком уже идет Малый Гавриков переулок с ненавистной детской парикмахерской…
Направившись к метро, я задержался на красном светофоре напротив Политехнического музея и ждал, пока проедут машины, поднимавшиеся снизу, от Солянки. Рядом стояла бабушка со щекастым внуком, и он горячо рассказывал ей содержание фильма «Фантомас разбушевался», который я видел перед отъездом в лагерь. Отличное кино! Вовка Лемешев, мой друг и одноотрядник, уверял, будто видел в ларьке двойную фотку Жана Маре: на одной стороне он в роли журналиста Фандора, а на другой — Фантомаса. Я Вовке не поверил, но он клялся, а кто-то из ребят даже подтвердил.
Перейдя улицу на зеленый свет, я направился к прозрачному киоску «Союзпечати», притулившемуся к музейной стене. Через стекло хорошо были видны развешанные при помощи скрепок на леске в три ряда снимки артистов: Вера Орлова, Муслим Магомаев, Нонна Мордюкова, Юрий Гуляев, Майя Кристалинская, Олег Стриженов, Анастасия Вертинская, Михаил Пуговкин, Наталья Варлей, Юрий Никулин, Георгий Вицин… Фамилии некоторых я забыл, но помнил их главные роли: Шурик, Штирлиц, Деточкин, Чапаев, Ихтиандр, поручик Ржевский, Анискин, Трындычиха, Фанфан-тюльпан, адъютант его превосходительства, капитан Тенкеш… Остальные лица тоже были мне знакомы по каким-то фильмам, но имена и роли, хоть убей, я никак не мог извлечь из памяти, так наша Алексевна постоянно забывает Утёсова, называя его певцом с «шероховатой фамилией». Неужели склероз начинается так рано, при переходе из шестого в седьмой класс?! Надо полистать «Здоровье».
Однако никакого Фантомаса на витрине не оказалось. Вот ведь какой врун Лемешев! Для надежности я решил изучить не только снимки, висящие на леске, но и те, что разложены внизу, между блокнотами, телефонными книжечками, карандашами и комплектами открыток «Москва — город-герой».
Вдруг на глаза мне попались темные очки необыкновенной красоты, и всего-навсего за 80 копеек! Не может быть! Они были янтарного цвета, с чуть приподнятыми черными углами, как в фильме «Его звали Роберт».
Эдик, лучший ныряльщик Нового Афона, носил точно такие же и уверял, будто купил их на рынке в Сухуми за десять рублей, так как это «чистый импорт», а точнее, турецкая контрабанда! Мурашки пробежали по моему телу. В прошлом году я, как малолетка, ходил по субтропикам без очков и чувствовал себя неполноценным, даром что из Москвы. Надо брать! Но тогда не хватит денег на стрижку… Я отрицательно помотал головой, запрещая себе этот безумный поступок, и грустно побрел ко второму светофору, чтобы перейти на улицу Куйбышева, которую все называют Ильинкой.
Снова горел красный свет, и пока я ждал, мне в голову пришла гениальная идея: хватаю очки, а на стрижку беру в долг у государства. Почему бы и нет? Ведь государство занимает у советских людей деньги, если это необходимо стране! В раннем детстве мне попалась в серванте железная коробка со странными зелеными бумажками, напоминавшими купюры. Умея немного читать, я разобрал: «Государственный заем восстановления и развития народного хозяйства». Назывались эти бумажки облигациями, и на них стояло: 25, 50, 100 и даже 200 рублей. Самая старая облигация была 1947 года, а самая свежая — 1961-го. Ко мне как раз зашел в гости Петька Коровяков, и мы стали играть в карты, в пьяницу, точно взрослые, ставя на кон эти бумажки.
Пришла с работы Лида и страшно раскричалась:
— Кто вам разрешил взять ценные бумаги!
Она отняла у нас облигации, бережно сложила в железную коробку и строго-настрого запретила впредь к ним прикасаться.
Петька пожал плечами:
— Тетя Лида, зачем вы так волнуетесь? Это же фантики. Денег никто вам за них никогда не вернет. Ими можно сортир обклеивать… — явно повторяя чьи-то слова, заявил мой приятель Петька.
— Кто же тебе такое сказал, мальчик?
— Мама.
— Очень странно! Галина Терентьевна образованная женщина, главный технолог и говорит такие непонятные вещи… Да, государство заняло у народа деньги, чтобы поднять экономику, а потом обязательно вернет нам все до копейки!
— Когда рак свистнет… — усмехнулся Коровяков.
— Вернет! — твердо повторила Лида. — А с Галиной Терентьевной я поговорю!
И видимо, поговорила, так как Петьке надолго запретили ходить к нам в гости, а меня даже не позвали к нему на день рождения, хотя, как рассказал потом Мишка, там было полно детей и выкатили огромный кремовый торт с зажженными свечками, которые Петька задул только с третьего раза.
Так вот, почему бы и мне не занять денег у государства? Решено: поеду не на метро, а на троллейбусе. Там если опускаешь в кассу серебро, потом из тех монет, что передают на оплату другие пассажиры, отсчитываешь себе сдачу медью. За тем, сколько кто опустил и потом взял, никто особо не следит, разве какой-нибудь дотошный пенсионер. Но если повезет, можно преспокойно собрать сорок копеек на стрижку, а потом, когда появятся лишние деньги, вернуть в казну. На день рождения мне обязательно дадут, как говорит дядя Юра, «на бедность», и государству не придется ждать, как трудящимся, двадцать с лишним лет. Самое большее — три месяца…
Я бегом вернулся от светофора к киоску и попросил продавщицу:
— Покажите!
— Что? — уточнила она, отрываясь от «Крокодила».
— Очки.
— Вот, пожалуйста, молодой человек. Очень к вашей куртке подойдут.
— Спасибо! — поблагодарил я, подумав, что к этой идиотской куртке лучше всего подойдет клетчатая кепка клоуна Олега Попова, чья фотография всегда есть в продаже.
Я примерил очки, сидели они плотно, в нос не впивались, уши дужками не резали. В витринном стекле отразилась моя совершенно шпионская рожа.
— Просто Бельмондо! — восхитилась киоскерша.
— Импорт?
— Отечественные, но оч-чень модные. Умеют у нас делать, когда захотят. Бери, паренек, последние!
«Да что ж это такое! Все у них последнее, что ни возьми!»
— Скажите, — небрежно отдавая рубль, поинтересовался я, — у вас случайно нет в продаже фотографии Жана Маре?
— Была, но разобрали.
— В роле Фантомаса?
— Нет, просто сам Жан Маре, в пиджаке и галстуке.
— А в роли Фантомаса?
— Скажешь тоже! Кому эта зеленая морда нужна? — засмеялась она, отсчитывая медь.
— А можно двугривенный?
— Посмотрю, вроде был где-то…
Как я стал человекообразным попугаем
Публикация:
