29. Как меня оболванили
В парикмахерскую я все-таки успел, хотя очередь свою чуть не пропустил, вбежав в зал в тот самый момент, когда потный папаша, занимавший за мной, пытался оторвать от коня «вождя краснокожих», но тот намертво вцепился в лошадиную шею.
— Сынок, пойдем, кресло освободилось! Ну, пожалуйста!
— Не-ет! — отвечал парень утробным рыком.
— Мама сейчас из магазина придет и тебя налупит!
— Тебя она налупит!
Общественность наблюдала за этой неравной схваткой с молчаливым интересом, взрослые явно сочувствовали несчастному отцу, а дети смотрели с пугливым восхищением, не веря, что можно вот так роскошно изгаляться над родителем. Немолодая парикмахерша в белом, как у медсестры, халате стояла у входа в зал. Поджав густые лиловые губы, она нетерпеливо похлопывала узкой металлической расческой по ладони. На голове у нее возвышалось затейливое черноволосое сооружение, которое Лида называет халой. Это такая плетеная булка. Наконец парикмахерша не выдержала:
— Гражданин, задерживаете обслуживание! Люди сидят ждут, и у меня план, между прочим, горит. Или вы со своим собственным ребенком справиться не можете?
— Не могу!
— Тогда извините-подвиньтесь! Чья следующая очередь?
— Моя!
Народ с удивлением посмотрел на меня, мол, а это еще кто такой? В глазах общественности я выглядел самозванцем, нагло лезущим туда, где не стоял, — а это для советского человека явление недопустимое. Понять их можно: они пришли в парикмахерскую, когда я уже умчался к бабушке, и не подозревают, что я честно занимал за мамашей с самосвалом.
— А это еще кто такой вырядился? — строго спросил ветеран с газетой.
— Стань в конец, парень! — потребовал грузин в большой кепке.
Очередь помрачнела, словно грозовая туча, наползшая давеча на Москву.
— Я занимал… Я погулять выходил… Я только…
— Вот и гулял бы дальше, умник! И где вас только врать учат?
— Скажите им! — с мольбой обратился я к потному папаше.
— Правильно… Он перед нами стоял! — подтвердил бедный отец: ему удалось оторвать сына от конской шеи, но тот, изловчившись, намертво обнял ноги деревянного скакуна.
— Ну, тогда другое дело! Тогда конечно… — закивали ожидающие, буквально посветлев лицами. — Мальчик совершенно не врет! Очень приличный и хорошо одетый ребенок!
— Молодец, — похвалил ветеран. — Если прав — не уступай!
— Значит, говоришь, твоя очередь? — уточнила мастерица, смерив меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Моя.
— Тогда пошли, модник! Курточку сними. На крючок повесь. Не бойся, не украдут. Авоську свою туда же. В Сухуми брали?
— Ага.
Она усадила меня в кресло, похожее на зубоврачебное, и чуть опустила подставку для ног — очевидно, до меня стригся какой-то малолетний карапет. На полированной полке перед креслом были разложены инструменты: железные расчески с зубьями разной частоты, ножницы трех видов, опасная бритва и лохматый помазок, совсем неуместный в детской парикмахерской. Отдельно стоял пузырек, обмотанный резиновой трубкой с «грушей» на конце. Казалось, этот оранжевый удавчик уже проглотил один пузатый флакон с одеколоном и теперь обвился вокруг второго, чтобы сожрать и его. Сбоку на стене висела крупная фотография по-взрослому причесанного мальчика (такие поют по телевизору в детском хоре), а рядом треугольный вымпел с золотой бахромой — «За победу в социалистическом соревновании».
В большом овальном зеркале я увидел себя, лохматого, испуганного, в глупой абстрактной рубахе, — и затосковал. С малых лет, едва сажусь в парикмахерское кресло, меня охватывает чувство какой-то беспомощной покорности, ибо еще никогда стрижка ничем хорошим не заканчивалась. Наоборот, сбывались самые мрачные предчувствия. Не зря же ни один нормальный человек не спросит: «Где стригся?» Нет, он поинтересуется: «Где же это тебя так оболванили?»
Лукавая Лида обычно уверяет, будто я посвежел и стал похож на «хорошего мальчика». В крайнем случае, когда уж совсем обкорнают, она вздохнет: «Веселенькая прическа получилась…» Но стричься все равно надо. Я же не Робинзон Крузо, чтобы ходить косматым. Даже граф Монте-Кристо, едва сбежав из замка Иф, еще не выкопав клад, сразу подстригся и сбрил бороду…
— Не бойся, — успокоила парикмахерша, заметив мое горькое томление. — Больно не будет!
— Я и не боюсь.
— Вижу. Чик-чик, и всё! — Она накинула мне на плечи видавшую виды простынку и взъерошила мои волосы. — Как будем стричься? Опять под скобку? А может, пофасоним? Ты паренек модный! Хочешь так же? — Мастерица показала на фотографию хорового мальчика.
— Нет, под полубокс.
— Тебе не пойдет!
— Так надо…
— Боксер, что ли?
— Угу.
— У нас тут, в церкви тренируешься? — она железной расческой, больно дергая, стала распрямлять мои волосы, которые в последнее время начали виться.
— Угу… — морщась, соврал я. — Второй юношеский.
— Хорошее дело! Мужчина должен уметь постоять за себя. Хулиганья у нас тут развелось. Домой с работы идешь и оглядываешься.
— А вы где живете?
— На Хапиловке. Жила. Улучшились. Теперь час до работы еду.
Парикмахерша взяла с полки черную электрическую машинку и поменяла насадку, как зубной врач меняет сверла в бормашине.
— Знаешь Хапиловку?
— Еще бы… Только что оттуда! А это не ваши дома заколоченные стоят?
— Наши, — вздохнула она, примериваясь к моему заросшему затылку.
— Пес тоже ваш?
— Нет, соседский. Дружок. Так и сидит?
— Лежит.
— Воет?
— Молчит.
— Видно, уже осип. Вот беда! Жалко бедолагу. Но и соседей понять можно. Как его в новую квартиру взять? Он же дворовый. Может, все-таки под скобку? У тебя лицо круглое, как у Колобка, полубокс не твой стиль.
— Полубокс. Мы на юг едем.
— Ну, смотри — я предупредила! — И она включила машинку, завывшую, точно отцовская электробритва «Харьков». — Не тряси ногами! За тобой черти, что ли, гнались?
«Хуже!» — подумал я, вспоминая, как сел на лавку, едва втиснувшись между двумя хулиганами, все-таки выследившими меня.
Серый отобрал мой газетный сверток, размотал и достал оттуда еще теплые жареные ломти. Один протянул «морячку», а другим захрустел сам, жмурясь от удовольствия.
— Вкусно! Моя бабка пересушивает, а твоя в самый раз делает! С мякишем, — громко чавкая, признался он. — Как тебе, Корень?
— Да, шамовка ничтяк! — согласился «морячок», он нанизал хлеб на финку и равномерно обкусывал его с разных сторон. — Тебя как, внучек, звать-то?
— Юра.
— Хорошее имя. Ну и про что тебя, Юра, легавый спрашивал?
— Про разное… Про вас спрашивал… Кто вы такие и чего от меня хотели.
— И что ты ответил?
— Ответил: ничего… Сказал, мы просто разговаривали…
— Не раскололся?
— Нет.
— Точно?
— Точно.
— А откуда ты этого мильтона знаешь?
— Он наш участковый. В общежитие к нам ходит.
— Молодец! — вдруг хлопнул меня по плечу «второгодник». — Надежный ты пацан! Мы видели, как он тебя колол. А ты кремень! И запомни: если к тебе тут кто-нибудь подвалит, говори: «Отзынь! А то будете иметь дело с Корнем и Серым». Сразу отвянут. Понял? Хлебушка тебе оставить?
— Не надо, я наелся.
— Молоток, скоро кувалдой станешь! Только не коси под американца! Не любим, — душевно попросил «морячок», доедая ситник.
— Под какого американца?
— В Буденновке бугры живут. На черных тачках катаются. Пацанята у них с гонором, как фирмачи. Мы их американцами зовем. Если попадаются, учим жизни. Понял? Мы-то думали сначала, ты оттуда! — Серый махнул в сторону поселка.
— Нет, я в Рыкунове переулке живу, в маргариновом общежитии.
— Значит, Сашку Сталина знаешь?
— Конечно, он в моем классе учится.
— Сталин — наш кореш! Привет ему с кисточкой! А чего ты дергаешься?
— Я же говорю… в парикмахерскую очередь занял.
— Так чего ж ты молчал? Дуй!
Выбегая из бабушкиного двора, я увидел, что курилка забита учениками школы шоферов, все они жадно дымили, пользуясь перерывом в занятиях, и шумная толпа тонула в сизом мареве.
…Треск машинки оборвался. Парикмахерша раскрыла лезвие и, скрежеща по волосам, подбрила мне затылок и виски.
— Вполне! Думала, будет хуже, — сама себя похвалила она.
Я глянул в зеркало и обомлел: на меня глядел какой-то незнакомый круглолицый парубок с кружком волос на самой макушке, как у кузнеца Вакулы в фильме «Вечера на хуторе близ Диканьки». Ужас! По-всякому меня в жизни оболванивали, но таким идиотом я еще никогда не выглядел! Пока я приходил в себя, прикидывая, как, вернувшись домой, срежу ножницами эту волосяную тюбетейку на голове, парикмахерша схватила пульверизатор, пискнула несколько раз «грушей» и пустила в меня удушливое одеколонное облако.
— Не-ет… — взмолился я, чуть не плача, но было поздно.
— В чем дело? — удивилась она, продолжая орошать мою несчастную голову.
— У меня только шестнадцать копеек!
— Ничего страшного! Четыре копейки в следующий раз отдашь. От такого красавца должно хорошо пахнуть. Женщина носом любит!
И это они называют «хорошо пахнуть»? Карбид, пузырящийся в луже, воняет гораздо приятнее. Срочно в душ, на маргариновый завод, смыть с себя всю эту гадость соапстоком!
Мастерица движением фокусника — рывком сняла с меня простынку и сухим помазком вымела, щекоча шею, мелкие колющиеся волосы из-под воротника.
— Вот и всё! Будь здоров — не кашляй!
Я встал с кресла, вокруг на полу клочками лежали мои опавшие кудри, словно здесь насмерть подрались две болонки.
— Ну, шагай! Не грусти! Все девчонки теперь твои!
Что она понимает? Когда Шура Казакова лечилась в «лесной школе», Андрюха Калгашников позвал меня как-то к себе во двор, что за кинотеатром «Новатор». Мы играли в казаки-разбойники. Среди «разбойниц» была девочка по имени Мила, и мне сразу захотелось поймать именно ее, что я вскоре и сделал. Стараясь вырваться, она смахнула с меня ушанку и громко, обидно засмеялась. Я не придал этому значения, хотя тоже накануне подстригся. Дня через два на перемене мы обсуждали с Андрюхой поход в «Новатор», на «Седьмое путешествие Синдбада-морехода», и я словно бы невзначай спросил:
— Как там Мила?
— Нормально.
— Про меня ничего не говорила?
— Говорила. Сказала: когда сняла с тебя шапку, сразу поняла, что ты дурак…
…Я покорно положил на полку шестнадцать копеек, встал и побрел к выходу.
— Курточку с авоськой не забудь, боксер! — вдогонку крикнула парикмахерша. — Следующий!
Навстречу, чтобы сменить меня в кресле, двигался тихий, покорный мальчуган, он шел почти военным шагом, как суворовец, даже с отмашкой, будто на отрядном смотре. Его веснушчатое лицо выражало ту высшую степень послушания, после которой следует летаргический сон. И только по клетчатым штанишкам да кудрям я узнал в этом механизированном ребенке недавнего буйного «вождя краснокожих». Ребенка конвоировала рослая мамаша, улыбчивая особа с безжалостным взглядом Анидаг из «Королевства кривых зеркал».
— Будешь озорничать, Котик, тебя так же подстригут, как этого дурачка с чердачка! — проворковала она сыну, а на мастерицу рявкнула: — Немедленно проветрить помещение! Это у вас тут что — «Шипр» или иприт?
— Так точно! — испугалась парикмахерша.
Как я стал человекообразным попугаем
TELEGRAM BARCAFFE
Публикация:
