После похорон Яворского, неожиданно малолюдных, Ляля то и дело возвращалась мыслями к его бессвязным монологам. Как странно, думала она, встретились, любили и расстались, так и не поняв друг друга — даже не попытавшись понять!
Шершиевич видел, что Ляля стала задумчива, и когда однажды, вернувшись домой, застал её за своим письменным столом, то не слишком удивился. Она принесла сюда свой бювар, который обыкновенно держала на трюмо, и, приблизившись, он увидел рядом стопку листов почтовой бумаги (поскольку иной в доме не оказалось), исписанных её аккуратным почерком.
— Паша, я сейчас уже пойду, — заговорила она, поднимаясь. — У тебя здесь очень удобно писать, гораздо лучше, чем на моём туалете…
Он опустил руки ей на плечи, принуждая сесть.
— Не вставай, мне ничего не нужно. Я только разыскивал тебя, а Наташа сказала, что ты в кабинете.
На её щеках вспыхнул румянец, и она непроизвольно перевернула стопку написанным вниз — но тут же, поглядев на мужа, вернула обратно:
— Ты не подумай, ничего такого. Просто я не хочу показывать, пока не закончено. Мне вдруг захотелось записать, чтό Алексей Дмитрич рассказывал перед смертью.
К обеду она вышла бледная, с горящими глазами, и Павел Егорович с удивлением и некоторым опасением увидел Лялю, которой прежде не знал. Владевшее ею возбуждение напомнило ему о её болезни, и он встревожился: не быть бы беде! За столом разговаривали мало, Ляля думала о своём, Шершиевич молча и исподволь за нею наблюдал, опасаясь несвоевременным замечанием нарушить ход её мысли и то хрупкое равновесие, в котором жила его жена и которое, он знал, далось ей таким трудом.
Внезапно она посмотрела прямо ему в глаза. Как раз подали кофе, и Наташа доложила, что экипаж заложен — Ляля собиралась к больным.
— Паша, мне надо писать! Ведь ты не против? Это мучит меня, не даёт покоя. Не знаю, отчего и зачем, но… чувствую, что должна!
Павел Егорович слушал её серьёзно и, когда она договорила, вздохнул.
— Ты же знаешь, я никогда не препятствовал тебе ни в чём. Ни с медициной, не собираюсь мешать и в этом. Я давно заметил, что у тебя хороший слог, и буду только рад, если это доставит тебе удовольствие.
— Но ты вздохнул?
— Пустяки…
— Паша!
— Ну, хорошо. Ты была бледна, когда вошла. Я беспокоюсь, чтобы ты не переутомилась, знаешь ведь, что тебе нельзя…
— Не беспокойся, милый. Я знаю свой предел и умею остановиться!
Теперь, возвращаясь от больных, после молчаливого обеда или ужина, она уединялась в кабинете и переносила на бумагу всё, что рассказывал Яворский. Сначала это были просто заметки, почти стенографические. Но постепенно, исподволь, Ляля стала снабжать их собственными раздумьями. Шершиевич принёс ей толстую тетрадь в тиснённом сафьяне, с золотым обрезом: ему хотелось, чтобы это её новое увлечение не превратилось для неё в работу, а было единственно удовольствием. Но, хорошо зная свойство жены во всё доходить до конца, он не тешил себя иллюзиями. Оставалось смириться и присматривать за ней, что он и делал по мере возможности.
Исповедь Яворского, невольным орудием которой она оказалась, довлела ею. Болезнь лишила его сил, а между тем всё, рассказанное им за этот месяц с небольшим, стоило того, чтобы увидеть свет. Если бы только он мог писать! Это могло бы стать лучшим из того, что он оставил. То, что Яворский был великолепным рассказчиком, она знала и так. Но в тех, прежних его историях было слишком сильно желание нравиться, снискать восторги. Теперь, когда она понимала причины этого желания, ей делалось досадно — как и самому покойнику — от сознания того, как нелепо и скудно употребил он свой талант. Очищенные от мишуры и светского лоска, рассказы эти были полны тонких и верных наблюдений, счастливо увиденных сцен и раздумий по этому поводу, делавших честь его уму и сердцу.
Да, сердцу! За время, проведённое у постели умирающего, Ляля обнаружила в Яворском сердце, в существовании которого так долго ему отказывала. Этот коварный бес, представлявшийся ей Мефистофелем, теперь виделся скорее Демоном, низринутым из рая и страдающим от безнадёжного одиночества. Демоном, смирившимся со своей участью и утратившим ярость, от которой осталась теперь только горечь. Впрочем, и она лишь оттеняла его монологи, делала описываемые картины более объёмными, как темнота на полотнах старых мастеров выделяет до полной осязаемости изображённые предметы.
Он был беспощаден к себе. Не пытался оправдаться, не красовался напыщенным байронизмом, да и к чему было лгать перед лицом смерти? Говорил о себе как о постороннем и вполне безразличном человеке, которого не жаль. И Ляля ощутила потребность написать житие этого грешника, чтобы хотя немного оправдать его перед Богом и людьми.
В её записях стали попадаться вставки и купюры, перебеленные и перечёркнутые листы, и мало-помалу повествование обрело черты, которые, год спустя, сделались известны во всех просвещённых домах столицы.
В. К. Стебницкий
***
TELEGRAM BARCAFFE
Публикация:
